Три жизни: Кибальчич

Николай Кибальчич писал и писал, отрывался, думал, искал нужные слова. На письмо ушла первая половина ночи со второго на третье апреля 1881 года… Если бы у него была возможность обратиться с этими мыслями к "Народной воле", к единомышленникам, общественному мнению России! Но сейчас был единственный человек, к которому из камеры смертников могло дойти его послание, — русский самодержец. И это письмо, адресованное царю, стало политическим завещанием Николая Кибальчича.

IV

Новый император России, тридцатишестилетний Александр Третий, грузный, с вялым полным лицом, тяжело ходил по своему кабинету в Аничковом дворце. Адъютанту было сказано: "Никого не допускать, кроме Константина Петровича".

Царь проснулся рано, завтракал один без всякого аппетита, выпил большую рюмку французского коньяка, но облегчения не почувствовал. Царь нервничал.

Часы в золотом футляре с двумя маятниками пробили одиннадцать. За окнами сияло яркое весеннее утро, солнце отражалось в лужицах на аллеях парка. Под деревьями еще лежал голубоватый снег. Было третье апреля 1881 года.

В дверь дважды громко постучали.

Александр Третий знал этот стук.

— Да! Прошу! — нетерпеливо сказал русский самодержец.

В кабинет вошел обер-прокурор Священного синода Константин Петрович Победоносцев, высокий, худощавый, очень подвижный для своих пятидесяти четырех лет, с бледным лицом фанатика, на котором в глубоких глазницах выделялись глаза — острые, с расширенными зрачками. Их медленный, неотпускающий взгляд, странным образом завораживающий, вызывал у царя невольный трепет. Победоносцев был воспитателем Александра Александровича с ранних юношеских лет и имел на своего воспитанника огромное, подавляющее влияние.

Победоносцев осенил самодержца крестным знамением.

— Ну, Константин Петрович? Как?

— Они казнены, ваше величество! — спокойно ответил обер-прокурор Священного синода.

— Вот! Вот! — Нервное возбуждение охватило Александра Третьего. — А вы сомневались в моей твердости! Я сказал вам: они будут повешены! И они повешены. Отец отмщен!

— Повешено пятеро, ваше величество.

— Знаю, знаю. — Царь тяжело заходил по кабинету. — И как только эта еврейка… Как ее?

— Гельфман, ваше величество.

— Да, Гельфман. Как только родит — ребенка в приют, а ее — на виселицу.

— Ваша твердость, государь, придает мне веры и надежды.

— Сядем, Константин Петрович. — Оба сели на мягкий диван возле горячего бока кафельной печи. — А что народ?

Победоносцев усмехнулся, растянув тонкие губы.

— Народ безмолвствует. И он ждет, ваше величество. — В голосе Победоносцева прорвались страстность и нетерпение. — Ждет вашего твердого, самодержавного слова.

— Какого? — Александр Третий знал, какого слова от него ждет не русский народ — обер-прокурор Священного синода, его учитель. И он в душе склонялся же произнести это слово, но ему нужна была поддержка.

— Россия ждет вашего манифеста, государь! Каким курсом поведете вы своих чад? В гибельную бездну западных демократий, куда влекут всех нас Лорис-Меликов, Валуев и еже с ним, или к сияющим вершинам русского национального духа, по испытанной столбовой дороге вседержавного управления вашей богом данной власти? О государь! Ничего не осталось от выдержки Победоносцева: он вскочил с дивана, быстро заходил по кабинету, глаза его пылали. — Я боюсь, что вы поймете меня превратно, в сих словах вам почудится кощунство… Но, ваше величество! В трагическом событии первого марта свершился не только дьявольский умысел, но был и промысел, ниспосланный свыше государству российскому.

— Это как? — прошептал Александр Третий, не веря своим ушам.

— Вспомните, государь, — и теперь в голосе Победоносцева звучали твердость и непреклонность, — какой повергающий в ужас документ утвердил для опубликования в "Правительственном вестнике" в бозе почивший Александр Николаевич, давший себя увлечь антихристам, врагам веры, престола и отечества? Утвердил утром первого марта?..

И здесь необходимо сделать два небольших экскурса в историю — назад и вперед.

После назначения графа Лорис-Меликова на пост председателя Верховной распорядительной комиссии по охране государственного порядка и общественного спокойствия прошло около года, и казалось, благодаря энергичной деятельности графа и его сторонников в государстве действительно настало умиротворение: новых покушений на царя и других террористических актов со стороны "Народной воли" не было.