Тридевять земель

Перед группой людей, державших "имперки", красовался некий опереточный персонаж в чёрной униформе, стилизованной под форму СС, а тулья его фуражки своим заломом напоминала взлётную полосу авианосца. И, хотя весь наряд был испещрён многочисленными и загадочными нашивками и шевронами, если бы не администрация президента, никто бы не смог отгадать, какую именно организацию представляет его обладатель, зато между словом "русский" и нацизмом образовывалась кратчайшая и наглядная связь. Михаил полюбовался на работу кремлёвских нео-Гапонов, и подумал, что новый Зубатов тоже должен быть доволен.

Почти сразу он столкнулся с Гришей Сабуровым. Тот был в велосипедном шлеме.

– Ну что, – рассмеялся Михаил, – детский сад надел панамки?

– Да ну их, – весело пояснил Гриша, – настучат еще своим дубьём, а она у меня одна.

Они пристроились к образовательной колонне и, вертя головами, медленно шли в конце её. На Рождественском бульваре на балконе одного из домов сидела девушка и курила, держа в руке кофейную чашку. Задумчиво, без определённо выраженных эмоций взирала она на текущую внизу людскую реку. Молодые люди кричали ей что-то, делали игривые знаки, но под тысячами любопытных взглядов она сохраняла поразительную невозмутимость…

С Гришей они не виделись уже около года. Как и предвидел Гриша, материал об узловой больнице так и не вышел. По его словам, несколько раз он по требованию своего начальства переписывал его, трижды его уже ставили в номер, но в самый последний момент снимали. В один прекрасный день Михаил встретил своего приятеля с обходным листом. "Страшно сейчас работу терять, – сказал Михаил. – Время такое". – "Страшно, – охотно и даже весело согласился Гриша. – А когда оно другое?" – "Хорошо ещё, что семьи нет, – сказал Гриша. – Ничего хорошего, конечно, но в данном случае удобно. Стыдно мне, молодому, здоровому, перед этими стариками. Жалко их. Стыдно, что ничего не могу поделать для них. Вот время-то подлое. Как там девяностые называют? Лихие? А у нас сейчас подлые, подлые годы». И хотя Гриша не выглядел ни молодым, ни сильным, а имел вид неимоверно уставшего человека, он, конечно, был моложе тех людей, которых имел в виду. "Да гори оно всё олимпийский огнем", – залихватски заключил Гриша тот разговор. На "марше" встретились много лиц, уже набивших оскомину. Некоторые из них поочерёдно взбирались на трибуну и гневно клеймили власть, но внимать этим камланиям, за которыми не проглядывали никакие дела, стало невмоготу уже не только охранителям, но и аудитории.

– Н-да, – меланхолично произнес Гриша, – узок их круг, страшно далеки они от народа…

Ещё говорили что-то последние ораторы, когда внезапно хлынул страшный ливень. Потоки воды, свиваясь в жгуты, неслись вниз по бульвару и словно смывали демонстрантов к Трубной площади.

Спасаясь от дождя, Михаил с Гришей заскочили в "Il Patio". Здесь жизнь шла, как будто в параллельной реальности, и посетителей абсолютно не интересовало, что происходит за этими стенами в нескольких сотнях метров.

– Наше поколение пошло в навоз, – сказал Гриша, оглядев будничную обстановку заведения и молодые, довольные лица, лучше всяких опросов говорившие в пользу того, что их обладатели не видят причин для социального беспокойства. – Они хотят от нас того, чего сами никогда не сделают. Ведь бойни сегодня не случилось только потому, что так приказали. Ничего не случилось, потому что власть этого не захотела. Всё, сатурналии закончились, – кисло улыбнулся Гриша. – Рабы возвращаются на галеры.

По мере того, как Гриша набирался, красноречие его возрастало:

– Заказ на государственную идеологию формируется кремлёвским пулом экспертов в виде патриотизма по-путински: «давайте забудем всё прежнее и ради любви к Родине и общего блага будем теперь все вместе дружно защищать то, что мы у вас украли». На этой благодатной ниве нового соцзаказа трудится немало одарённых личностей. Вот они Столыпина прямо уже обоготворили, даже Фонд создали. Только Столыпин, помимо двадцати лет покоя, одновременно проводил ещё много полезных реформ, а им до этого дела нет, им двадцать лет покоя, чтоб награбленное никто не отобрал.

Гриша говорил громко, и две девушки, занимавшие столик по соседству, то и дело бросали на приятелей взгляды, в которых читалось недоумение, приправленное беспокойством.