Тридевять земель

– Я просто любуюсь вами, – возразил Павлуша, и это было истинной правдой. Её платье украшала серебряная брошь в виде свернувшейся восьмеркой змеи, которая держала в челюстях собственный хвост. В серебряной глазнице мерцал тусклый камень. Цвет его определить было непросто. От любого даже самого незначительного движения он казался то коричневым, то светлел и желтел. Удивительно, что и в облике обладательницы броши тоже было что-то змеиное: маленькая головка с гладко зачесанными волосами, прижатые ушки, как у породистых лошадей.

– Какая красивая брошь, – заметил Павлуша. – Что это за камень?

– Это андалузит, мальтийские кавалеры считали, что это капли крови Искупителя, и многие носили кольца с этими камнями.

– Память подсказывает мне, что вы присутствовали на одном из заседаний суда над адмиралом Небогатовым зимой шестого года в Петербурге.

– О, нет, – рассмеялась она таким смехом, словно под чьими-то пальцами рассыпались струны арфы, – вы обознались!

– Готов биться об заклад, что это были вы, – уверенно сказал Павлуша.

– Зимой шестого года я была от Петербурга довольно далеко. Ту зиму я провела в Сорренто. Так велели врачи. – Взгляд её ненадолго заволокло какой-то невеселой думой, но она скоро оправилась. – Кто по свету счастья ищет, кто на месте его ждёт, не правда ли? – улыбнувшись, проговорила она.

– Хорошо, – согласился Павлуша, хотя был готов поклясться жизнью, что он не ошибается, – пусть будет так… Мне не хочется расставаться с вами сегодня, – сказал еще он, и помедлив, добавил: – Адель.

На мгновенье она опустила глаза, а когда подняла их, это были уже другие глаза – они отливали перламутром, от которого по всему телу Павлуши пробежала сладострастная дрожь.

– Это будет немало стоить, – как-то грустно сказала она и посмотрела на него с каким-то странно выраженным сожалением.

Павлуша продолжал смотреть на неё не мигая.

– Ну что ж, – решила она, – требуйте счет.

* * *

Номер, который нанял Павлуша, считался лучшим в гостинице. Окна выходили на набережную, слева был виден громадный железный мост через Сунгари, ширина которой достигала здесь едва ли не версты, и далёкий противоположный берег, красный от поспевающего гаоляна. На коричневых водах реки колебались отражения, и течение искажало их, словно бы это тонкая ткань висела на воздухе под лёгким, ленивым ветерком.

Гостиница была полна звуками, чьи-то шаги раздавались в коридоре, слышались таинственные вздохи паркета под коврами, с улицы доносилась минорная многоголосица теплого вечера. И Павлуша подумал, что его комната похожа сейчас на недействующую клавишу многоэтажного органа и что сам он унесен в безбрежность стихий, сочетания которых рождают ощущения. Прошлое его стало ясно и понятно, хотя никаких загадок никогда не было, и – почему-то – ещё понятней должно оно быть незнакомой молодой женщине с перламутровым взглядом. Ему казалось, что он различает эту паволоку взгляда и времени даже в темноте.

Адель знала и, по-видимому, любила свое дело, она обладала гибким телом и управляла им в совершенстве, к тому же Павлуша был привлекательный мужчина. Когда он изнемогал, её перламутровый взгляд возвращал ему силы, и всё повторялось с каким-то новым, неожиданным оттенком чувств…

Когда сон потребовал своей законной доли в этой ночи, Адель сдалась быстро, но Павлуша не мог забыться и устремлял взгляд то в часть окна, незадёрнутого тяжёлыми шторами, то обращал его к лицу своей знакомой. Свет луны косо упал на него, и из прекрасного оно исподволь делалось страшным. Веки её не были до конца закрыты, оставляя щели, и лунный свет, попадая туда, окрашивал их каким-то зловещим зелёным огнем, или, вернее, казалось, что огонь этот вытекает из глаз на бледные щеки. Адель спала, а он, повыше устроившись на подушке, смотрел в её лицо. Ему не было страшно – ему сделалось противно. Душный приторный запах обволакивал комнату, и запах этих духов его раздражал. Духи были от Герлен и назывались "Елисейские поля" – он мельком видел флакон. Хотелось, чтобы эта женщина убралась, исчезла. Но вдруг зазвучал её голос, исполненный неги.

– Смерть прекрасна, – произнесла Адель, – она нам друг, но мы не узнаём её, оттого что она является нам в маске, которая наводит ужас.

Не будучи уверен, говорит ли Адель во все или наяву, он, помедлив, всё-таки спросил:

– Вы так хотите умереть?

Но Адель не спала.

– Ещё никто не задавал мне такого вопроса, – сказала она и то ли утробно засмеялась, не то всхлипнула таким низким голосом, который до такой степени не вязался с её хрупким обличьем, что Павлушу пробрала дрожь.

– Но это слова господина Шатобриана, – добавила она уже совсем иначе, нежным лепетом, столь коварным оружием женщин, – а ему нельзя верить. – И сладострастно потянулась, опять по-видимому отдаваясь сну.