Тридевять земель

Павлуша отвернул лицо и устремил взор в высокий потолок. Мысль его продолжала блуждать сквозь беспокойство какими-то странными толчками, и почему-то вспомнился разговор с Толстым на тему жизни и смерти в "Страннике", который присылали им, пленным, из духовной миссии. Лев Николаевич утверждал, что смерть есть пробуждение, а жизнь лишь сон иной жизни, более широкой, более полной, нежели окружающая нас земная действительность. Кто или что погружает в этот сон, этот вопрос он оставлял открытым, но дальше рассуждение его двигалось таким образом: если спишь крепко, видишь сны и считаешь их действительностью, не сознавая, что спишь: такой человек живет чисто животной жизнью. Если спишь чутко, чувствуешь, хотя и смутно, что это лишь сон: такой человек ищет решения вопросов высшего порядка, не удовлетворен (старается вспомнить). Тихая, спокойная смерть от старости: выспался, больше спать не хочет. Ранняя смерть: пробуждение от внешних причин. Самоубийство: отчаянное усилие, с которым пробуждаются от кошмара… Ему на память пришли слова лейтенанта Рощаковского, сказанные им на суде: "Я боюсь, – сказал тот, – что не толково объяснил, сказав, что команда не хотела боя. Это не совсем верно. Я должен сказать, что люди вели себя очень хорошо. Когда утром собралась японская эскадра и выяснилось, что дело плохо, я спустился в башню, считая себя обязанным ободрить людей. Один человек спросил меня: "Что, так и будем пропадать?" Все были мрачны, тогда я сказал: "Что же, накануне одни погибли, а сегодня и мы, другие. Те, что вчера не погибли, сегодня погибнут. Мы преимущества перед ними не имеем". Они согласились с этим".

Павлуше показалось, что Адель улыбнулась во сне.

– Адель, – тихо назвал он ее имя, но она не отозвалась. Дыхание её было ровным. Ничего не напоминало о смерти.

Он поднялся и достал из бумажника деньги, сколько требовалось, положил их на столик на видное место. Вернулся, устроился на своем месте и снова некоторое время смотрел на спящую Адель, потом встряхнул головой, будто сбрасывал с себя наваждение и морок, и сам задремал незаметно для себя. Отчего-то в ту ночь ему опять привиделся тот сон, который уже было отвязался от него: на свинцовой поверхности моря плавали обвязанные койками трупы, а он смотрел на них с борта японского крейсера. Внезапно один из них поднял голову и весело улыбнулся Павлуше, а потом опять опустил её в воду лицом вниз. И он с удивлением узнал Кирилла Бондаренко, сигнальщика с "Сенявина", но Бондаренко был жив и показывал на суде, и это тоже осознавал Павлуша. И тогда он наконец понял, что всё это не иначе как непонятная ему игра сознания, и ничего страшного не было в его сне, но проснулся он всё же с облегчением.

Его разбудил луч солнца, забравшийся в окно через неплотно сдвинутые шторы. Деньги лежали на том самом месте, где он оставил их ночью. Адели не было. Не было и предметов её туалета. Только тонкий запах духов, еще державшийся в комнате, напоминал об её присутствии. Больше Адели он не видел.

Спустившись вниз, Павлуша поинтересовался у портье, не выходила ли дама и не знает ли он, кто она? Тот отвечал, что дама, подходящая под описание Павлуши, в гостинице не стоит и мимо него не проходила.

– Любезный, – сказал Павлуша, нахмурившись, – я ведь не шутки шучу. Не отлучались ли вы куда? Может, задремали?

Портье возбуждённо засопел. "Помилуйте!", – как бы говорил его обиженный, возмущённый взгляд.

– Я сегодня в ночь, и вот до сих пор не сменился, потому что сменщик мой захворал.

– Что ж… – произнёс Павлуша озадаченно, вынул рубль и положил на стойку. – Простите меня, простите, я немного не в себе…

Обескураженный Павлуша отошел было от стойки, потом вернулся.

– А нет ли здесь другого хода? – спросил он.

– Ход-то есть, – отвечал портье, – да ключ-то у меня. – И с этими словами он показал большой блестящий ключ от бельгийского замка.

* * *

Август девятого года выдался удивительно тёплым, ясным, небывалым. Вообще всё лето было чудное и словно бы оно медлило уходить. Безоблачные тихие дни сменялись лунными ночами. Падающие звёзды чертили небосклон. Сжатые поля, уставленные снопами ржи, похожими издали на коленопреклоненные бабьи фигуры в стоячих поневах, белели под лучами солнца.

В один прекрасный день проездом из Дрездена к себе в Саратовские степи заглянул Траугот, и несколько дней прогостил в Соловьёвке. Прибыл он в прескверном состоянии духа.

– За границей чувствуется, до какой степени мы низко пали. Я видел много людей, и друзей, и врагов, читал много газет. Самое обидное, это то, что слышишь от друзей: "Можно ли иметь такого дурака, как Извольский?" "Неужели же Государь не видит, что Извольский ведет Россию в пропасть?" Газеты пишут, что это эти глупые русские кипятятся, пусть сидят смирно. Мы, Австрия, получили, что нам нужно, и пока оставим Россию в покое.