Тридевять земель

"Эти не сдались и не сдали своего корабля", – молотом стучали у него в висках слова Меньшикова. Он стоял в цветущих ирисах и, поглядывая на поверхность воды, поглаживал отполированный затвор «Маузера». На прицельной планке вместо цифр были выбиты знаки зодиака.

У самой воды густо рос «венерин башмачок» – бледно-розовые, бело-жёлтые и пёстрые красно-белые цветы источали запах, который смутно напомнил Павлуше что-то знакомое, как будто совсем недавнее: аромат духов Адели – "Елисейских полей". И стоило этому ощущению превратиться в мысль, как что-то сверкнуло между стеблями. Ему показалось, что это был чох – старинная китайская монета с четырехугольными дырочками. В Харбине ими были усыпаны улицы, но давно на них уже никто не обращал внимания.

Павлуша часто вспоминал Адель, а вернее сказать, думал о ней беспрестанно. Он, точно чётки, перебирал в памяти самые незначительные подробности их недолгой встречи, на улицах он вглядывался в лица попадавшихся навстречу женщин, мечтая узнать знакомые черты. Сейчас, когда в воздухе стоял аромат её духов, ему вспомнилось, как она сказала без всякого повода: "Когда я была совсем маленькой, у нас на клумбе рос цветок, который мне очень нравился. При любой возможности я любовалась им, нагибалась к нему и разговаривала с ним. Но однажды кто-то нечаянно сломал его стебель и погубил его. Я была безутешна… Мама несколько меня успокоила. Она сказала, что весной он обязательно вернётся. Всё возвращается весной, добавила она. "И люди?", – спросила я. Она задумалась и сказала: "Возможно"… Чуть позже как-то я собирала цветы на лугу. И увидела Её. Она была белая, белая, как снег, и я поняла, что она явилась из глубины, что жилище её во льдах, трон её изо льда. И она воистину прекрасна. Но мало кто из людей понимает это… Она вовсе не зла, как полагают многие. Она бесстрастна, и это придаёт чувствам такое небывалое возбуждение…"

Павлуша, придерживая ремень винтовки, нагнулся, чтобы подобрать монету, но, не успев коснуться её, замер, остановленный знакомым взглядом. Она выглядывала из зарослей «венериного башмачка». Выпуклый каштановый глаз, точно сделанный из андалузита, перелился таинственным огнем. Павлуша присел на корточки, как около котёнка.

– Ну же, Адель, – прошептал Павлуша и улыбнулся той кроткой улыбкой, которая выдаёт по-настоящему мужественных людей. – Поцелуй меня.

И она поцеловала.

* * *

Некоторое время он ещё стоял в цветущих ирисах, прислушиваясь к ощущениям своего тела. В считаные минуты вся рука от ладони и до плеча распухла так, что стала напоминать бревно. Он успел ещё освободиться от патронташа и снял форменный сюртук, успел даже выкурить папиросу, принялся было за вторую, однако ноги, повинуясь инстинкту, сами собой понесли его к станции. Некоторое время дорога давалась более или менее сносно, но уже недалеко от построек его стало бросать в пот и, сделав несколько шагов, он останавливался перевести дух, хватаясь здоровой рукой за ствол какого-нибудь дерева. Иногда это был ствол «чертова дерева», густо утыканный длинными шипами, и ладонь его кровоточила…

Аполлинария Григорьевича Павлуша увидал издали: тот вместе с дорожным мастером возились в тупичке у разобранной дрезины. Краем глаза Аполлинарий Григорьевич заметил фигуру Павлуши и по необычному его шагу сразу сообразил, что случилось что-то неладное. Они с Марченко бросились ему навстречу, и поддерживая, подняли на платформу и довели до скамьи.

– Змея… укусила… – с трудом произнёс Павлуша, сделав безуспешную попытку закатать рукав сорочки. Потом вдруг сообразив что-то одному ему понятное, улыбнувшись в меру сил, он уточнил: – Ужалила. Ужалила, – повторил он слабеющим голосом.

– Вы запомнили её? Можете описать? – обеспокоенно задавал вопросы Аполлинарий Григорьевич, сделав то, чего не смог Павлуша, и пристально разглядывая место укуса.

– Скуластая такая… с рыжими пятнами, – делая перерывы между словами, припоминал Павлуша. – Дрянь… глазастая… Винтовку возьмите…

– О, проклятье, – воскликнул Аполлинарий Григорьевич. – Да бросили бы её! Ведь этакая тяжесть. Пропадай она совсем. Это наверняка щитомордник, – озабоченно бормотал он, осматривая место укуса. – Да, это наверное. Что же вы этак неосторожно, – с досадой сказал он. – Я же предупреждал вас! – Лицо начальника станции стало бледным, как полотно.

Павлуша, ничего не говоря, рассматривал опухоль. Предпринимать что-либо своими средствами было уже поздно и бесполезно.

– Опасно это? – спросил Павлуша.

– Если опухоль достигнет сердца… – проговорил Аполлинарий Григорьевич. – Марченко, давай спирту! – крикнул он мастеру. – Ещё три часа до поезда, – почти простонал он. Вдруг лицо его разгладилось. – Мы вас на дрезине отправим. Хоть какой-то шанс.

Марченко, ражий хохол с висячими усами, молча развёл руками, как бы давая понять, что поломка дрезины такая же неожиданность для него, как и для его начальника.

– Телеграфируем на разъезд, оттуда пришлют, – предложил он. – Да ведь и оттуда ходу час.

Аполлинарий Григорьевич согласно покачал подбородком.