Тридевять земель

Всё почти было на своих местах – в том самом виде, к которому привык он с детства. До некоторых предметов он касался рукой: до стен, до белых колонн на сером крыльце, до стволов некоторых деревьев, как будто пробуя их на прочность. Вороны качались на ветках голых берёз. Гапа, отвернув уголок занавески на окне в людской, украдкой наблюдала за ним. Было похоже, что человек, вернувшийся наконец домой после долгого странствия, приветствует свои владения, но можно было и подумать, что он прощается с ними.

Вернувшись в дом, он опять закрылся в кабинете и, поглядывая на акварельный портрет дедушки, изображенного еще лейтенантом, принялся расставлять на столе китайские безделушки, которые собрал, работая на дороге. Если прадед был для Павлуши легендой, пусть и не слишком далёкой, то деда он помнил отлично, потому что до десяти лет буквально рос у него на руках. Дед умер в девяностом, когда Сергею Леонидовичу едва исполнилось два года…

* * *

Несколько раз он принимался писать, но после первой же неловкой фразы комкал листы и бросал их в корзину. Курил папиросу за папиросой, прикуривая одну от другой, пытаясь справиться со своим косноязычием, но это не удавалось: он был настолько возбуждён, что чем ясней была мысль, тем менее поддавалась она приложению к бумаге. И в голове его звучали слова старшего боцмана Иллариона Колодяжева, сказанные на суде: «Я спрашивал у командира разрешения спустить шлюпки, но он не приказал».

– Он не приказал! – Павлуша с горечью проговорил это вслух, и испугался собственного голоса – настолько был он неуместен в этой тяжкой тишине.

Наконец, измучившись, он отодвинул кресло от стола и уставил глаза в осеннюю ночь. Эта чернота за окном как бы соединилась с чернотой той ночи с четырнадцатого на пятнадцатое мая. Из кораблей, шедших в колонне за «Николаем», пользовался прожекторами только один «Наварин». Он светил во все стороны и часто освещал впереди идущие суда. Иногда в его лучи попадали и неприятельские миноносцы. Один из них был освещён на траверзе «Орла». Миноносец уже выпустил свои мины, был подбит, стоял на месте и сильно парил. Его положение было безнадёжным. В луче света ясно вырисовалась на мостике фигура командира, который, опершись локтем на колено, спокойно курил, рассматривая обходивший его вражеский строй. Расстояние до него было около кабельтова. Грянул выстрел из 10-дюймового орудия «Сенявина». Разрыв пришелся в центре борта, миноносец сломался пополам, обе его половины поднялись вверх, сложились вместе, и обломки поднесло к борту «Наварина». Он проследил за ними лучом прожектора, а когда обломки исчезли под водой, закрыл фонарь, и вся картина гибели врага потонула в ночном мраке…

Сейчас всё это проплыло перед глазами Павлуши с какой-то синематографической отчётливостью. Ему было нестерпимо стыдно за этот выстрел, который только один и сделал "Сенявин", чтобы утром бесславно сдаться, и он дивился величию духа японского командира, с таким ледяным спокойствием ожидавшего своей гибели. И тут же он вспомнил, как на следующий день лили в дула орудий азотную кислоту, и это сейчас представлялось таким школярством, что он презрительно расхохотался.

* * *

В доме стояла мёртвая тишина, а снаружи неистовствовал ноябрь. Ветер бил в окна так, что дрожали стекла. Павлуша, подперев рукой свой красивый подбородок, задумчиво смотрел на жука, на жемчужины на его боках и вспомнил о том, как Адель сказала, что китайцы толкут жемчуг и добавляют в пищу для увеличения мужской силы.

Павлуша на минутку выглянул из комнаты, кликнул Гапу и велел зажечь на стенах спиртовые фонари. Пока исполнялось его распоряжение, Павлуша надел морскую тужурку, сунул в карман заряженный "Смит и Вессон", который приобрел в Киото сразу после официального освобождения из плена, заплатив за него из тех сорока английских фунтов, которые ревизор выдал всем офицерам перед сдачей. "Дрянь пистолетик", – подумал он, взвесив револьвер на ладони, как бы сомневаясь в том, что он способен служить той цели, для которой создан, и с яростью вспомнил свой браунинг, который пришлось выбросить в воду.

Когда шаги Гапы стихли, он вышел в зало. Свет от разгоревшихся ламп пал на картины, украшавшие стены. С тусклых портретов смотрели на него мужчины в екатерининских камзолах и женщины в серебристых платьях с открытыми лифами. Зрачки их блеснули под тёмным лаком. Павлуша, проходя мимо, заглядывал им в глаза своим обычным прямым, открытым взглядом, и эти глаза говорили ему, что есть нечто, что важнее самой жизни, – именно то, что и делает человека человеком.