Тридевять земель

– Ничего не морочу. Когда на трактористов учиться поступали, то у Луки по одним документам он с семнадцатого года, а по другим с восемнадцатого, как я. На год позже его записали. Помню я хорошо, как с этим разбирались…

Михаил посмотрел на его профиль, на жёлтое ухо, за которое зацепилась грязная кепка.

– Все знали, одна бабка моя не знала? – усомнился он.

– Все знали, – кивнул дед, глядя на Людкины окна, – а ничего наружу не вышло. Так-то. Мир, он всё схоронит.

– Да как такое скроешь? – снова усомнился Михаил. – Что же это она всю жизнь жила, и никто ей не сказал. Да невозможно это. Не может такого быть.

Чибисов сморщился, как от боли, помолчал немного, потом спросил:

– Ты Сашку-лётчика знаешь, кто спалил?

– Откуда? – Михаил даже обиделся. – Знал бы… – он не счёл нужным договаривать.

– Так знаешь или нет?

– Нет, – потупился Михаил.

– Вот то-то, – оживился дед. – И не узнаешь!

– Всё может быть, – не сдавался Михаил.

– А ты пытал? – снова спросил дед.

– А то, – сказал Михаил.

– А с раёна приезжали, искали? – не отвязывался дед.

– Искали, – вздохнул Михаил.

– А нашли?

Этот вопрос, в сущности, ответа не требовал.

– А сколько лет прошло. О! – победно заключил дед. – И ведь каждый знает.

– И вы будто знаете? – с недоверием спросил Михаил.

– Я-то? Знаю, да не скажу.

– А про это что ж говорите?

– Это дело давнее, быльём поросло. Мне-то что, скоро уже в землю полезать. А тебе жить.

Дед приподнял свою палку, до блеска отполированную долгим употреблением. К концу её прилип комок чернозёма.

– Вот она, – задумчиво сказал дед, – вся жизнь крестьянская. От люльки и до гроба. В деревянном мире прошла.

Светлой печалью смирения повеяло от этих слов.

– И что мне делать с этим? – Михаил ещё очень плохо усвоил себе, что именно рассказал ему только что старик Чибисов.

– А что схочешь, то и сделаешь. Мне на ум взошло, вот я и сказал. А тебе вдруг пригодится? – И Чибисов как-то заговорщицки подмигнул Михаилу. – А, может, и неправда всё. Точно ведь и я не знаю, – добавил он уже серьёзно.

– Про Сашку-то скажите, – умоляющим голосом попросил Михаил. – Скажите уже.

– А про Сашку не скажу, – рассердился дед, – не обессудь. Это уже внуки твои узнают, если будет им оно на что.

Михаил угрюмо молчал. Чибисов, опершись на палку, с трудом поднялся со своей завалинки.

– Ну а чего здесь было бы правильней, – вернулся он к своему рассказу. – Разве б ей отдал кто его? – мотнул он палкой в сторону, где находился усадебный дом. – Прошлого-то не воротишь. Минулось то. А те, кто мне это сказывали, по земле своё уже отходили.

* * *

Восьмого ноября 1910 года Павел Леонидович Казнаков выехал из Москвы по Казанской железной дороге, намереваясь сойти на станции Вёрда, чтобы оттуда ехать в Соловьёвку, куда предварительно была отправлена телеграмма. Его сосед по купе – седоватый господин лет шестидесяти в паре из серой английской шерсти, выложил на столик целую пачку газет и внимательно изучал их.

– Вот, изволите видеть, – вдруг объявил он, ни к кому в отдельности не обращаясь, – благочинные Петербурга получили сегодня предписание не дозволять служения панихид по Льве Толстом. В случае заявления о желании отслужить панихиду по рабе Божием Льве, следует осведомиться о фамилии, и в случае, если скажут – Толстой, панихиды не служить.

Никто из прочих попутчиков на это не отозвался.

– Ага, – снова заговорил господин через некоторое время, – Астапово, 8 ноября. Прибыл художник Пастернак для зарисовки Толстого на смертном одре.

– Мило, – сказала на этот раз дама, делившая с ними отделение.

Священник осторожно покашлял.

Павлуша вскинул рассеянный взор на звук её голоса. Одно происшествие никак не шло у него из головы. Он думал о нём постоянно на всём протяжении своего неблизкого пути, думал в Петербурге, где он оставался несколько дней, чтобы повидать бывших сослуживцев, думал и в эти минуты.

Когда в Харбине он ехал к поезду, на углу Китайской и Диагональной внимание его привлекло неподвижно лежавшее тело в синем китайском халате. Через саженей пятьдесят лежало ещё одно. На вопрос его извозчик ответил с той беспечностью, которая отчего-то так свойственна русским людям:

"Уж несколько дней вот так вота. А третьего дня городовой здесь упал". – Он прикрикнул на пару, всем своим видом показывая, что происходящее его вовсе не касается. – "А что на Пристани творится – чистый мор, – тем не менее не сдержался он. – Говорят, язва, что ли".