Тридевять земель

Нам представляется вероятным, что слово "честь" тоже восходит к "части", и, хотя этимологически это гадательно (см. Преображенский), через значения, которыми корень оброс в славянских языках (словенский, чешский, полабский) мы все же снова приходим к искомому понятию, ибо "считать", несомненно, тем или иным образом связано с понятием учёта, а, следовательно, и распределения. Действительно, уже описаны общества, членам которых совершенно незнакома ещё идея божества или, по крайней мере, она у них довольно смутна, однако экономическое их существование основано на учёте и распределении тех материальных благ, которые составляют их совместное имущество. (Наша доля точно так же означает одновременно и часть и участь, однако слово это – новейшего происхождения и, вероятнее всего, заимствовано из польского языка, куда проникло от немцев. Примечательно, что само слово доля в значении части прилагается по отношению к имуществу – «вступить в долю», – и почти исключительно всегда к земле.)

Первобытный человек не понимает нравственных отношений без материальной основы. Глагол «жрать» означал как священнодействие, то есть принесение жертвы, так и ритуальное поедание части её. Поедание требы делало участников обряда как бы сотрапезниками богов, а богов – сопричастными человеческому праздничному пиру. В иной форме никакое единение тогда и не было возможно. Вспомним, что когда в 988 году при введении христианства в Новгороде Добрыня сбросил Перунов идол в реку, а тот пристал было к берегу, один горшечник, заметивший это рано утром, когда вёз в город свои изделия, отринул шестом повергнутого кумира со словами: "Ты Перунище досыти еси ел и пил, а нынича поплови прочь!"

Таким образом, заключаем, что почтить – это уделить часть. Сначала эта часть уделяется духу предка или божеству, потом лицам, чем-либо выдающимся, и таким образом способ, которым выказывается уважение, переносится как качество на саму эту личность, и так рождается новое понятие, окрашенное безусловно этическим смыслом. "Почестные пиры" нашей древней письменности – это собрание равноправных, имеющих часть, долю, а "кладези многочестныя" – это священные места влаги, уже почтенные многими жертвами. Благочестие – это, конечно, набожность, и если одним из признаком её и доныне остается следование ритуалу, то в древности только этот признак один и имел значение. Однако, как полагает один известный богослов, всякое истинное благо даётся человечеству страданием праведных и чистых; иначе говоря, всякий истинный прогресс достигается в истории не словами, а делами, и именно делами жертв, жертв собственной жизнью. Мне думается, добавляет этот почтенный учёный, что как бы ни были для нас чужды всевозможные теории страдания, как искупления чужих грехов, всё же мы способны почувствовать непреходящую истинность и правду в словах Исайи: "Воистину, он понёс наши болезни и взял на себя наши скорби".

* * *

Нелегко было вывести из равновесия Сергея Леонидовича, но Гапе иногда это удавалось. Сцены эти походили одна на другую, как театральные постановки, не сходящие с подмостков. Именно в те редкие мгновения, когда мысль казалась столь ясной, когда представлялось возможным возвести её до порогов истины, являлась Гапа и жалостливо говорила:

– Вот опять видели его-то. Всё по двору ходит кажную ночь.

– Кто видел? – нахмурившись, отрывисто спрашивал Сергей Леонидович.

– Старчик видел, Хфедюшка.

– А где он сам? – уточнил как-то Сергей Леонидович, решительно вставая из-за стола.

– Так ушёл, – сказала Гапа, пристально на него глядя. – В Бавыкино.

Раздражённый донельзя, Сергей Леонидович вышел на двор. Гапа и Игнат уже ждали его.

– И где же следы? – нахмурив брови, как можно строже спросил он. – Ты видел? – обратился он к Игнату.

– Как будто видел, а как будто и нет, – неопределённо ответил тот и перевёл взгляд на Гапу.

Сергей Леонидович тоже укоризненно посмотрел на неё. Снежный покров был прошит, как стежками, следами птичьих лапок. Никаких других следов не было, если не считать протоптанных тропинок от усадебного дома к людской. Но Гапа упорствовала.

– То-то вот и есть! Толковал же Терентий, что колокол надо отлить… – тихо, но так, чтобы слова её достигали до слуха Сергея Леонидовича, причитала она. – А теперь вон что… А след-то разве они оставят? Это ж существа бестелесные, какие тут следы? Одно слово – навь.

– Матушка, ум-то при тебе? – спросил Сергей Леонидович, не церемонясь, что с ним случалось крайне редко.

– А то ж, – недовольно ответил Гапа.

На гумне стучала ручная молотилка завода Ланца. Сергей Леонидович отправился туда и опросил рабочих. Здесь он повторил свой вопрос.

– Не ума ли она решилась, а, братцы?

Но степенный мужик возразил ему вполне серьёзно:

– Она как следует вполне. Этого никак не заметно. Оне то есть совершенно при собственном уме.

Поговорив с рабочими ещё немного об умолоте, посмотрев зерно, в конце концов Сергей Леонидович явился в церковную слободку к отцу Восторгову.