Тридевять земель

В Рязани, как, впрочем, и в других губерниях, власть подхватил так называемый Комитет общественной безопасности, в должности комиссаров которых, как правило, Временное правительство утверждало председателей земских губернских и уездных управ. Иван Иванович Фон Кульберг, потрясённый отречением Государя, от этой чести отказался, и место его занял один из членов управы – а именно Алянчиков. Он был призван в феврале шестнадцатого, но пороху так и не понюхал, потому что был назначен в запасной батальон 284-го пехотного полка, называвшегося ещё «Венгровским», имевшим до войны стоянку в Варшаве.

Произошедшие события словно бы подменили его. Он больше не ловил мух, не рассуждал о том, где могут сойтись параллельные прямые, а с неожиданной, небывалой энергией брался за любое дело, которое раньше считал недостойным своего внимания. Его знаменитые чуть не на всю губернию белые рысаки носили его, словно птицы, по волостным правлениям и жилым ещё усадьбам. Он искренне старался вникнуть в любое дело.

– Мы можем почитать себя счастливейшими людьми, – возбуждённо толковал он Сергею Леонидовичу, и в порывах обуревавших его чувств настолько забывался, что даже теребил его за рукав, – поколение наше попало в наисчастливейший период русской истории… Князь Львов – умница! Он доведёт Россию до Учредительного собрания. Именно нам, слышите, выпало жить в это великое время!

С одной стороны, была доля правды в словах Алянчикова; газеты захлёбывались восторгом, донося до читателей порывы этого неожиданного для всех небывалого времени и освобожденного труда. Однако здесь, в глуши, бытовые явления совершенно расходились с тем смутным, отвлечённым представлением о новой жизни, который долгие годы владел воображением и умами интеллигенции. Известия со всех сторон приходили нехорошие: там свезли сено, предназначенное для армии, в соседней Торбеевке свели лес, тут разорили пчельник, а у Урляповых с неизвестной целью просто начали рубить фруктовые сады. Последнее своей бессмысленностью особенно скверно подействовало на Сергея Леонидовича. Он бросился к Алянчикову, но тот только развёл руками:

– У меня три милиционера на весь уезд, – сказал он. – Что я могу с ними сделать? А тут ещё эти Советы. Везде лезут, отменяют решения центральной власти.

Обязанности местной полиции отправляли одновременно нотариус Чегодаев-Соконский и присяжный поверенный Колдовский. Нотариус, подобно Алянчикову, развил невиданную деятельность, проводя большую часть служебного времени в полицмейстерской пролётке, переносясь на паре буланых лошадок с одной базарной площади на другую, оттуда на бойни, и так далее, но обыватель продолжал видеть в нём больше милого собеседника, чем начальника милиции. В полицейском участке дело на первых порах настолько плохо спорилось, что пришлось просить уволенных приставов взять на себя инструкторскую работу, и они скоро вернулись на участки уже в должности инструкторов. И начальник милиции и участковые комиссары под конец с нетерпением ждали момента, когда новый закон об организации милиции даст им преемников в лице постоянных служащих, и кажется, без сожаления вернулись к привычным своим занятиям.

Отец Андрей Восторгов, которого отречение поначалу повергло в суеверный трепет, тоже переживал сложные чувства.

– Церковь исторгнута из плена, – торжественно, со слезой сказал он как-то Сергею Леонидовичу. – Впервые со времен царя Петра будет избран патриарх. Как вы об этом понимаете?

Но Сергей Леонидович определённо уже ничего не понимал. Никогда он не был восторженным поклонником династии и в особенности последнего императора, но та лёгкость, с которой от него все отвернулись, начиная с придворных и кончая духовными, ставила его в тупик и в конечном итоге пугала. Откуда взялось такое презрение к традиции, он понять не мог. Проглядел.

* * *

В первые же дни по возникновении Комитета в Сапожке были арестованы начальник сыскного отделения Сычёв и бывший жандармский ротмистр Муравьёв, ставший к этому времени уже подполковником. Пристав Залесский и Сычёв по распоряжению Комитета вскоре были отпущены, что же касается подполковника Муравьёва, то, в виду острого раздражения против него, комитет постановил подробное расследование его деятельности, а до окончания его содержать при военной гауптвахте. Следствие вёл лично прапорщик Алянчиков, ибо формы он не снимал. Перечисляя своих негласных сотрудников, Муравьёв расшифровал их фамилии, скрытые в его бумагах под различными кличками. Оказалось, что Муравьёв времени не терял и привлёк к сотрудничеству таких интересных лиц, как жену популярного в губернии перводумца-эмигранта, молоденькую курсистку, не так давно вышедшую замуж за студента, почтальона, воровавшего для Муравьёва письма, и даже заводского рабочего. Но настоящим потрясением для Алянчикова, а вместе с ним и для Сергея Леонидовича, было то, что под кличкой «Красивая» с Муравьёвым вступила в сотрудничество жена секретаря уездной земской управы Криницкого.

Криницкий был человек средних лет, благородного образа мыслей и вполне либеральных взглядов.