Тридевять земель

– Ох, Ваше Высокоблагородие, – выдохнул Александр Иванович, уяснив, наконец, в чём дело. – Это у вас во флоте, слышно, порядок, а у нас дела этого рода длятся обыкновенно так долго, что утомляют всякое терпение. А иногда, во время производства оных, встречаются такие обстоятельства, которые совершенно их прекращают. Высшее правительство также оказывает этому способу освобождения мало сочувствия, не учреждая особого банка для вспомоществования в этом деле крестьянам, и даже не делая никаких особых льгот по залогам земель, населённых свободными хлебопашцами. Мне известно, что одна старушка хотела отпустить своих крестьян на волю, то есть в вольные хлебопашцы; подана была просьба с проектом договора, часть денег была, кажется, ею получена; но дело тянулось два года, в это время помещица скончалась, и крестьяне перешли в крепостное владение наследников. Оно, возможно, и правы вы, противно это новейшим установлениям, да только не нами это заведено, не нам и упразднять. Не покачнуть бы лодку – вот что.

– Жестоко злоупотреблять властью, настолько гнусной по самой своей природе, – возразил Фёдор Евстафьевич, – что всякий порядочный человек с отвращением пользуется ею даже умеренно. Уничтожить её – и не будет повода к событиям, вроде тех, которые разыгрались нынче зимой.

При упоминании о событиях на Сенатской площади Александр Иванович слегка побледнел и как будто даже занервничал. Племянник его служил в одном из полков гвардии, и, не зная определённо образа его мыслей, Александр Иванович мог ожидать всякого, тем более, что по слухам, доходившим в Рязань, к следствию привлечено уже было множество лиц единственно по недоразумению.

– Осмелюсь заметить Вашему Высокоблагородию, – осторожно проговорил он, – что время нынче… не того.

– Не могу поверить, – возразил Фёдор Евстафьевич, – что Ваше Превосходительство взираете на всю эту татарщину с покойным сердцем.

– Ах, как вы правы, – воскликнул Александр Иванович, прилагая руки к груди и порывисто поднимаясь с кресла. – Не то страшно, что крепостная зависимость, она составляет только особую форму подчинения и бедности, в которых томится более половины жителей и самого просвещенного государства. У нас злоупотребления срослись с общественным нашим бытом, сделались необходимыми его элементами. Может ли существовать порядок и благоденствие в стране, где из шестидесяти миллионов нельзя набрать осьми умных министров и пятидесяти честных губернаторов? Где воровство и взятки являются на каждом шагу, где нет правды в судах, порядка в управлении, где честные и добродетельные люди страждут и гибнут от корыстолюбия злодеев, где никто не стыдится сообщества и дружбы с негодяями, только бы у них были деньги? Где духовенство не знает и не понимает своих обязанностей, ограничиваясь механическим исполнением обряда и поддерживанием суеверия в народе для обогащения своего? – Постояв несколько времени, как бы ожидая ответы на все поставленные вопросы, Александр Иванович снова занял своё место. – И что же, – спросил он, – действительно многие под подозрением? – Александр Иванович страстно желал знать все подробности, какие только можно добыть от приезжего из столицы человека, но сознание своей должности несколько сдерживало его.

– А что вы скажете, если доложу вам, что нет почти ни одного семейства знатного, богатого, образованного, которое не имело бы в заговоре своего представителя?

– Mon Dieu! – вырвалось у Александра Ивановича.

– Впрочем, говорят, будто бы Государь даже выразился, что удивит и Россию, и Европу.

– Чем же-с?

– Своим милосердием.

Александр Иванович посмотрел на своего визитёра долгим серьёзным взглядом, он решал возможность такого оборота.

– Молодёжь, – вздохнул Фёдор Евстафьевич. – Но и судить их строго не приходится. Кто из нас в молодые годы не был преисполнен благородных порывов?

Возразить на это Александр Иванович не нашёлся и ограничился тем, что только скорбно помолчал.

– Верно ли говорят, что адмирал Сенявин снова вступил в службу?

– Именно так, – подтвердил Фёдор Ефставьеич. – Государю угодно было призвать его из имения и вверить главное командование над Балтийским флотом.

"Вот это кунштюк!", – чуть было не сорвалось у Александра Ивановича.

– А не удивительно ли, – продолжил Фёдор Евстафьевич, – что злоумышленники, задумав зло против правительства и лично против Государя, находились в его службе, в чинах, получали жалованье, ордена, денежные и иные награды? В одном отношении этот Рылеев стоит выше своих соучастников – решившись действовать против правительства, он перестал пользоваться его пособием и милостию, перейдя из Уголовной палаты в правление Российско-Американской компании.

– Это какой же Рылеев? Не тот ли поэт, который пустил этот стишок…

– Да, да, он, – подтвердил Фёдор Евстафьевич и проговорил стишок вслух: – Царь наш немец прусский, Носит мундир узкий, – Ай да царь, ай да царь, Православный государь.

Александр Иванович выслушал стишок, улыбаясь одновременно горько и насмешливо. Зло сощурив глаза, он тоже ответил своему посетителю стихом: