Тридевять земель

О том, что поданы документы на развод, жена сообщила в мае. Тогда же намекнула, что в случае чего, ему придется переехать куда угодно, например, к родителям, точнее, к отцу. Пока она говорила все эти слова, он смотрел на неё задумчиво, без всякого чувства, измеряя происходящее лишь разумом, и вот теперь, когда он, решая, что надеть, остановил свой выбор на тёмно-синем, который выбирали ещё вместе, воспоминания опять не задели его чувств, и это, к его удивлению, оказалось совсем не больно. Брезгливость и некоторое высокомерие присутствовали в его характере, но после тюрьмы он как-то опростился. Костюм сидел вполне прилично, если не сказать элегантно, но он, глядя на себя в зеркало, после всего пережитого отнюдь не чувствовал себя "господином", которому адресовалось приглашение, а каким-то совсем мужиком, и вскользь подумал о том, что самое удачное изобретение русских в смысле одежды – это ватная стёганная телогрейка: почему-то в России она всем к лицу, даже женщинам, точно так, как в Китае всем без исключений отлично подходят синие мешковатые в рукавах халаты.

Приглашение на свадьбу он принял по инерции. Первые дни после освобождения ему ещё казалось, что минует какой-то срок, и жизнь его вступит в привычную колею. Он ещё лелеял надежду почувствовать себя своим в том привычном мире, откуда выдернули его трагические обстоятельства, а случившееся готов был счесть недоразумением, но шли дни, а недоразумение никак не кончалось. Проведённое в заключении время словно бы показало ему изнанку жизни, и он невольно принял её за саму жизнь. Однажды в студенческие годы он ехал в поезде на юг и во время какой-то остановки, прогуливаясь вдоль остывающего состава, оказался напротив камбуза вагона-ресторана. Железнодорожный кулинар в грязном переднике резал что-то на разделочной доске, это что-то упало на пол, он спокойно поднял его жирными руками и бросил обратно на доску. Михаил подумывал сходить в вагон-ресторан, а увидев это, напрочь отказался от этой мысли. Так и теперь, глядя на какого-нибудь слишком уверенного в себе и упоённого собой человека, проговаривал про себя глупый стишок, которым однажды приободрил его следователь Аксамитов, не имея в виду ничего особенного: "Год не срок. Два – урок. Три – пустяк. Пять – ништяк!"

Со своего места Вячеславу был хорошо виден Виктор Петрович, и он с интересом его разглядывал. Виктор Петрович источал силу и уверенность, а когда взял речь, голос его оказался под стать внешнему виду. Это был голос человека, привыкшего если и не повелевать, то уж во всяком случае решать сложные вопросы жизни. Родился он в Москве, но половину детства провёл на Ямале, который отец его, геологоразведчик, классический бородатый романтик в грубом свитере и штормовке, все шестидесятые годы буквально мерил вдоль и поперек гусеницами вездеходов, полозьями нарт и собственными ногами…

Путь к успеху Виктора Петровича не был известен публике в подробностях: он как-то сразу явился на московском небосводе в сиянии своего финансового могущества, и корреспондентам русского "Forbеs", а также других профильных изданий пришлось затратить усилия, чтобы хоть в какой-то степени реконструировать его трудовую стезю.

В хорошем обществе не было принято поминать старое. Принадлежность к этому обществу определялась состоянием и некоторыми дополнительными фикциями: известной вежливостью, пристойностью, которыми иной раз именовали простую отёсанность, да прогрессивными взглядами: всем этим условиям Виктор Петрович отвечал вполне. Впрочем, величина капитала допускала в последнем пункте послабления: прогрессивные взгляды весили меньше, и позволялось чудить, отдавая дань имперскому прошлому и даже религии предков без ущерба для репутации. Наслаждались ли они творчеством Стаса Михайлова или Энди Ворхола, свои люди узнавали друг друга по одежке, как сто лет назад левые социал-демократы, независимо от происхождения, объединяли себя волшебным паролем "товарищ".

В несколько лет Виктор Петрович сосредоточил в своих руках управление крупным предприятием, и как оказалось, усматривал в таком положении вещей проявление высшего смысла.

– Друзья мои, – начал Виктор Петрович, в руку которого метрдотель торопливо вложил микрофон, – дорогие мои друзья! Сегодня мы собрались здесь для того, чтобы отметить древнее как мир радостное событие… – речь Виктора Петровича текла плавно. Из слов его получалось, что Бог проявил себя именно тем, что доставил Виктору Петровичу богатство и преуспеяние; более того, поразмыслив немного над этим утверждением, гости могли бы умозаключить, что и существует эта высшая сила исключительно для того, чтобы обеспечить Виктору Петровичу течение безбедных дней. Впрочем, согласно этой логике, если бы Виктору Петровичу выпала иная, не столь привлекательная доля, то само существование божье было бы поставлено под сомнение, а то и вовсе упразднено. Однако лица гостей свидетельствовали за то, что они вполне сочувствуют смелому взгляду Виктора Петровича и в душе применяют это необыкновенное доказательство бытия Божьего к самим себе.