Тридцать три ненастья

Всё дожди никак не перебесятся,На земле печальный неуют,Оттого что молодому месяцуОглядеться тучи не дают.Может, люди радость проворонили,Может, звери этому виной,Но висит проклятием над родинойТретий день унылый сеногной.По ночам невесты не невестятся,Соловьи прибаски не куют,

Оттого, что молодому месяцуОглядеться тучи не дают.Надо избы новые закладывать,Надо песни старые певать,Надо лица милые угадывать,Надо косам память отбивать!Но скулит и стонет по-собачьемуНа земле печальный неуют,Оттого что солнышку казачьемуОглядеться тучи не дают.

И таинство это длилось долго – счастливое для обоих. Он читал, я слушала, подперев ладонью щёку.

– А про меня ничего не написал?

– Сейчас найду. Вот!

Глухим ли стал, с ума ли спятил,Не различая ничего,Стучусь с отчаянья, как дятел,В берёсту сердца одного.Плакучий лист – мой брат по крови,Что вербой ронится в тиши.Обил я осенью порогиОдной придирчивой души.

Печаль за пазуху не прячу,Люблю за совесть, не за страх.Ущербным месяцем маячуВ одних колодезных глазах.Я поздно понял, а не рано,И вот исправиться спешу:Одна на свете несмеяна,Которую не рассмешу.Её ж нимало не тревожатДогадки ветреной молвы,Что не сносить скорей, похоже,

Одной усталой головы!

Я слушала и затаённо думала: «Что дальше? Что же дальше? Опять никакой ясности! Его сенокосы – это же и мои сенокосы, и моя жизненная страда. Главный укос конечно же не сено, а стихи, вписанные неуклюжим почерком в простенькие блокноты с загнутыми от паницкой влаги и ветра уголками. И какие стихи!» Но сердце знало: пока все наши сенокосы – это сенокосы разлук.

«Глухим ли стал…» меня разочаровало. Не таких стихов я ждала от него.

Лихота

Это я, открой!

Иной гость из-а стола не встанет, пока бутылка не кончится, а Макеева Васю не за всякий стол и усадишь, хотя слава выпивохи давно уже ходит за ним по пятам. Кого-то из моих волжских друзей Василий принял сразу и легко, а с кем-то общаться не захотел – и всё тут! Ни лестью, ни угощением соблазнить его было нельзя, если душа в нём не откликалась.

Однажды на какой-то праздник нас позвали к себе мои приятели, Валя с Витей Брюховы, живущие в соседнем подъезде. Макеев из-за сущей ерунды стал выкаблучиваться, бросать мне едкие реплики, чем разозлил Виктора. Тот кинулся защищать меня, типа: «Не смей обижать Татьяну!» Дело дошло до того, что мужики, выйдя на лоджию, стали биться лбами, как два барана на узком мостике. Подняли крик, и соседи вызвали милицию.

Оправдываться пришлось женщинам. Гостевание оборвалось. Взбешённый Макеев кинул сумку на плечо и уже по тёмному времени уехал в Волгоград. Я вернулась к Брюховым, расплакалась.

Витя рассудительно сказал:

– Не позволяй так с собой обращаться. Нам, мужикам, нельзя показывать слабину, мы скотами становимся. Чем ты хуже его? Не он кормит тебя, а ты! Не его квартира, а твоя! Живёт на всём готовеньком, а вокруг него пляшут: «Тебе яичко облупить? Чайку заварить?» Пусть он сначала тебя обеспечит, заботой окружит, а потом права качает.

Я понимала правоту Виктора, но именно это меня и мучило. Мужика не удержишь, если он принёс в дом только зубную щётку и тапочки, а сберкнижку держит совсем в другом месте. Но что делать? Без Волгограда ему тоже нельзя. У него на следующий год запланирован выход нового сборника стихов. Надо успеть встроить в него свежий сенокосный цикл. Из Волжского сделать это невозможно. К тому же в Союзе писателей давали подработать на выступлениях и рецензиях. С деньгами было туго всегда и у него, и у меня. По моим книголюбским путёвкам заработок получался копеечный. Но дело даже не в этом! В Волжском у него была только я, а в Волгограде – лишь свистни! На кухне у Александра Васильевича Максаева с половиной буханки серого хлеба и одним плавленым сырком на троих было ему куда веселее и проще, чем за праздничным столом у Брюховых.

И всё-таки что же делать? Ведь и недруги не дремлют, подначивают: «Брыксина тебя прикормила. Хитрая – зараза!» Через день он позвонил мне на работу: