Тридцать три ненастья

Пётр Лукич встречу назначил в ЦДЛ, угостил меня, просил обращаться без церемоний, если чего. Было отрадно знать, что ещё один большой писатель готов оказать мне поддержку, но острой необходимости не возникло. Была мечта издаться в «Современнике», но я не посмела просить об этом. Слишком велика разница в услугах. Год спустя до «Современника» я доехала сама, сдала рукопись, получила положительную рецензию, но началась перестройка, и многие издательские планы рухнули в одночасье. В «Советском писателе» моя рукопись зацепилась как-то за подножку уходящего поезда, и вышла книжка «В ожидании грома». Чуть раньше там же вышли мои переводы Мзии Хетагури – «След стёртого слова». А с книжкой курда Карлене Чачани, которую я переводила больше года, случился и вовсе обидный облом. Ведь уже и договор заключила, и в темплане прочла свою позицию, а итог нулевой. Редактор Эдуард Балашов развёл руками:

– Прости, Татьяна! При рыночной экономике всё теперь будет по-другому. Ты бы хоть аванс вытребовала – многие успели!

Но всё это позже, позже… А тогда, в январе 84-го, дожив положенный срок, мы с Василием собирались покинуть Малеевку. Твёрдо решили приезжать сюда каждую зиму, что и совершали несколько лет кряду. Провожать нас вышли все друзья-приятели. Миша Синельников поднёс к автобусу сумку, Станислав Куняев, остановившись у колонны, лишь помахал рукой. Макеев сам подошёл к нему попрощаться.

В общежитии у меня Василий пробыл не больше пары дней, познакомился с ребятами, вернувшимися с каникул. И собрались они в Останкинский парк искать заветную пивную времён Коли Рубцова. Федька Камалов, Игорёк Кудрявцев, Сашка Родионов, Улугбек Ездаулетов, ещё кто-то, а впереди, поводырём – Вася Макеев. Не знаю, то ли они нашли, что искали, но вернулись весёленькие и довольные собой.

Василий уехал, и начались будни без общих с ним радостей. Я снова скучала, искала по городу, откуда бы ему позвонить.

Сорокин был суров

Валентин Васильевич Сорокин пригласил зайти к нему в кабинет, усадил напротив. Чуть помолчав, спросил в упор:

– Макеев обижает?

– Почему обязательно обижает? По-разному бывает.

– Казак, забияка… Я хорошо его помню по журналу «Волга». Мы часто его печатали, встречались, спорили. Поэт он настоящий. Сейчас-то чем занимается? Служит ещё в Нижне-Волжском издательстве?

– Нет, уже не служит. Но стихи пишет, книжки издаёт.

– Денег-то вам хватает? Нина Аверьяновна жалуется, что половину стипендии ты тратишь на продукты для него. Это не дело! Два года в Москве – редкая удача. Ты собой занимайся, по театрам ходи, по выставкам… Хочешь, дам билет на встречу в Ильёй Глазуновым в концертном зале Чайковского?

– Хочу.

– Сходи послушай. Он умный человек, с русской душой. И вот ещё… Говорят, ты много лекций пропускаешь, постоянно рвёшься в Волгоград. Ревнуешь его, что ли?

– Ревную, Валентин Васильич. Вечно его заманивают в какие-то шалманы. То малярши вьются рядом, то продавщицы из овощного магазина. И как только они его находят? Мне соседка прямо говорит: «Таня, если в Москве останешься – будешь молодец. Твой сожитель весь подъезд возмущает». А он мне вовсе не сожитель, я его считаю мужем – хоть и гражданским. Уж такая любовь мне досталась!

– Ну, в Москве остаться трудно. Что здесь делать без жилья и постоянной прописки? Ладно, иди. И учти, будешь плохо заниматься – отчислим. Я не шучу.

Предупреждение Сорокина меня встревожило, но Василию я решила ничего не рассказывать. А он на том конце провода заливался соловьём:

– Т'aнюшка, скоро март. Помнишь, что у меня день рождения? Я тебя жду. Купи мне новый спортивный костюм и чего-нибудь вкусного, московского.

Есть ли у меня деньги, он не спрашивал. А денег почти не было, и я поехала в Литфонд за материальной помощью. Ещё съездила в Бюро пропаганды, попросила несколько выступлений.

– Вам обязательно в Москве?

– Можно и в Подмосковье.

– В Железнодорожный поедете?

– Поеду.

Металась я, как савраска, умудряясь лишь изредка навестить родню: тётю Клашу с бабушкой Дуней в Струнино, Олю – в Подольске, двоюродную сестру Галю – на Ждановской. Где-то мне были рады, где-то не очень. Тихая, робкая бабушка Дуня брала мою руку и грустно смотрела васильковыми глазами. Она была уже стара, лежала в постели, перемогая перелом шейки бедра. В доме к ней относились хорошо, с любовью. Но тётя Клаша могла и прикрикнуть в сердцах, если замечала слёзы в глазах матери:

– Что ты плачешь? Кто тебя обидел? Таню жалко? Она давно уже не сирота – молодая, красивая, сильная женщина! В Москве учится. Будет известной писательницей.

Бабушка пугливо смахивала слезинки и пыталась улыбнуться:

– Да, я ничего, Клаш, я ничего. А Таню всё равно жалко.

Не зная, чем меня потешить, доставала из-под подушки конфетку.

– Люся дала. Только я отвыкла от сладкого, не хочу.