Трилогия о Мирьям

Окольная дорога по кяруским лугам, та пыльная лента, что вилась в обнимку с голубой лентой речки, расхрабрила меня вчера до беспечности. Так близко дом Михкеля Мююра — чего там ждать вечера? Кругом ни души — и вдруг из-за ольшаника вышел Ватикер. Скрыться было некуда, смотрела на него пустым взором. Была уверена, что он не узнает. Потом, правда, слезы от напряжения застлали глаза — не оглядываясь, пошла дальше. Тревожные сновидения в картофельном погребе подстегнули скопившиеся в подсознании предостережения, но холодая ванна в водопойном корыте вновь смыла их. Надо ли бояться человеку, который выбрал себе труд неустрашимых? Да и Ватикер совсем не был страшным, когда я в тот снежный день навестила его в лесной сторожке. В тот раз я отошла, даже вроде как бы простила его — в самом деле, можно ли таить зло столь долго?

Так почему же я испугалась теперь?

Он не смеет задерживать нас.

Медленно протягиваю руку и кривлюсь усмешкой.

— Ну, Ватикер, до свидания, и чтобы когда-нибудь снова встретиться.

Ватикер громко сморкается и словно против воли бросает мужикам, которые стоят за его спиной:

— Обыскать их!

Грубые руки ощупывают бедра, живот, выворачивают пустые карманы, шарят в корзине. Хлеб и оставшееся сало выбрасывают через плечо в ельник.

— Давно пора землицы пожевать, — выпячивая губы, говорит Ватикер.

Вижу на лице Рууди удручающее безразличие. «Власть подобна женщине», — вспоминаются его недавние слова, которые кажутся мне сейчас произнесенными так давно, так давно.

Если бы можно было как-нибудь перемотать обратно дорогу, чтобы начать сызнова?

Ватикер взвешивает на ладони Руудин браунинг.

— Одной пули не хватает, — произносит он, проверив магазин. — Вы слышали, одной пули не хватает, — повторяет Ватикер, обращаясь к своим молчаливым сообщникам.

Один из них, тот, у которого над верхней губой искрятся бисеринки пота, ударяет меня по локтю ружейным стволом. Правая рука бессильно повисает, но тем сильнее скрючивается левая, так, что, причиняя боль, в тело врезается ручка корзины.

— Чертов хрен! — клянет Рууди. Он избегает моего взгляда.

— А ну, шагом марш! — командует Ватикер.

И вот мы уже все впятером привычно занимаем свои места, словно мы играем в дурной пьесе, где арестованные с серьезными лицами шагают впереди, а конвоиры, выставив ружья, вышагивают сзади.

Сколько раз разыгрывали подобную ситуацию! Какая примитивная мизансцена, что ведет обычно к одной и той же развязке.

Глупость! Всего лишь бездарный театр, не станет Ватикер расстреливать нас.

И словно в подтверждение этой мысли Ватикер приближается ко мне, подсовывает руку под мой ушибленный локоть — по его прерывистому дыханию можно предположить, что он хочет что-то сказать.

— Стареем, — делает он вступление. Столь же остроумно было бы сказать, что стоит хорошая погода или что идет война.

— Щеки у тебя начинают обвисать, совсем как у старой собаки, — произносит он более конкретно.

Что ответить? Опуститься до его уровня — мол, я дура, а ты еще… и тому подобное?

Ватикер старательно пристраивается к моему шагу. Намеренно задерживаюсь, чтобы он снова выбился из ритма.

Лесная дорога виляет, вдруг меня наводит на смех кустик вереска — расправил ветки, словно какое высоченное дерево. Кажется, сама природа смеется над людьми: видите, стоят большие деревья, истинные великаны, а есть вот такие пигмеи, которые тоже выдают себя за деревья.

— И что за жизнь была у тебя, — сожалеет Ватикер. — Не обрела ты счастья тем, что служила у красных. Хлебнула горюшка на своем веку, столько лет среди чужих людей мыкалась и теперь вот понеслась сломя голову. Как это глупо, как глупо!

— Как же ты не понимаешь? — круглю глаза и всматриваюсь в его глазки-прорези. — Я же просто мчалась сюда, чтобы под твоим благородным сиянием, преклоняясь перед тобой да согревая твои старческие кости, по меньшей мере, провести достойно последние дни.

Ватикер беззвучно шевелит губами. Но лицо его тут же становится хмурым, когда, громко рассмеявшись, я поддеваю носком туфли камешек, который отлетает далеко в кусты.

Мое резкое движение остановлено дулом — оно предостерегающе уперлось между лопатками. Осклабившись, взглядываю через плечо, только вряд ли это похоже на усмешку. Дуло отводится назад. В глазах конвойных проскальзывает любопытство.

Их интересует, когда же Ватикер закончит этот жалкий прогулочный фарс. По всему видно, что именно Ватикер главный и ему принадлежит последнее слово.

Сказать по совести, меня тоже интригует, когда и как мы с ним расстанемся. Подавляю свое угнетенное состояние, будто самоуверенность и бодрое настроение способны привести к благоприятному исходу.

Бедный Рууди!

Безразличный вид, склоненная голова и безвольно повисшие руки свидетельствуют, что он будто уже приготовился к безжалостной расплате. Человек, который никогда ни на кого не поднимал руки, не может простить себе даже уничтожение садиста.

Таких, как он, остается на земле все меньше и меньше.

И вообще, какая она, действительная мера добра и доверия?

Рууди?

А сама? Почему я зимой не явилась к Ватикеру с милицией?