Тринити

За студенческим табором увязался Зимоня, неопределенного возраста мужичонка, у которого на постое пребывал Забелин. Зимоня никогда не выходил из состояния абстинентного синдрома, а Забелина он до сих пор не выгнал из хаты только потому, что Леша сделал ему пару любительских снимков, где тот пьет стакан польской водки с локтя и по совету Гриншпона до невозможности отведя в сторону мизинец и безымянный — в положение «пальцы для винца».

Накануне Зимоня намутил в каком-то болоте полкорзины порционных карасей и предложил к столу весь улов. Отказываться не было никакого смысла. Тем более что четверг и в городе всегда был рыбным днем.

На вечере присутствовал еще один местный житель — Татьянин ухажер. Зимоня в момент привлек этого толкового парубка к чистке и потрошению рыбы. Через минуту тот весь покрылся чешуей, и так до конца вечера в ней и оставался.

Жаренка удалась на славу. Она стала не дополнением к столу, как предполагалось, а гвоздевым событием сборища. Поглощая хрустящих рыбок, говорили и по поводу только что завершившихся выборов.

Выяснилось, что некоторые незаслуженно пропущенные товарищи по ряду показателей намного превосходят избранных счастливчиков. Например, Татьяна или Усов, тезоименитство для которого обернулось сущим бенефисом. С обрыва, на котором он, как периферический симптом, сидел с транзистором при первом сборе, виновник торжества перенесся в самый центр посиделок. Теперь через него велись все беседы. И если раньше к нему обращались, чтобы случайно не зашибить, то теперь с самым маленьким человеком в группе обходились как с равным, а некоторые слабохарактерные даже немного заискивали.

— А сам ты умеешь водить машину? — спрашивала Татьяна для тактики.

— И права есть? — интересовалась Марина.

— Давно? — любопытствовала Люда.

Усов запросто отвечал на все любительские вопросы.

Потом пели песни. Пели исключительно поголовно. Отец Усова подпевал, будучи «за рулем». В кругу молодежи он чувствовал себя социально значимым. Татьянин патрубок держал на себе весь бэк-вокал и в ритме галопа помогал тянуть припевы в самых трудных местах. Он смотрел прямо в раскрытый рот Татьяны и на полном серьезе произносил слова, которые зачастую совпадали с текстом песни.

Уже была ночь, когда проводили родителей Усова. Потом отправились провожать его самого. Он наотрез отказался спать и смело повел девушек на другой конец деревни. Вслед за ними по всем инстанциям двигался пьяный Зимоня с мешком гремящих сковородок.

Под утро опять приключилась неожиданность. От колючек, что ли, или еще от чего Клинцов подхватился, чуть забрезжил рассвет, и увидел спящего Усова в странного цвета пятнах. Лицо и постель вчерашнего именинника были перемазаны чем-то бурым и подозрительным. Клинцов испугался несчастья и бросился будить куратора Замыкина, жившего по соседству.

— Кажется, он уже того, — испуганно пробормотал Клинцов.

— Чего «того»? — не понял спросонья куратор.

Сбив с ног сонную хозяйку, спасатели устремились к Усову, который, невинно улыбаясь, посапывал себе под мышку. Клинцов поднял такой шум, что дыхания Усова не было слышно. Никакого опыта в оказании первой помощи Замыкин не имел, поэтому воспользовался простым способом — начал беспорядочно хлестать Усова по щекам. Имениннику в этот момент снились родители, по очереди его целующие. Вдруг мать или отец, а может и еще кто-нибудь — во сне после пьянки кто только ни привидится, — начал отвешивать ему пощечину за пощечиной. Усов рефлекторно потянул руки к лицу и проснулся. Клинцова с куратором Замыкиным он принял за родителей и, глядя расползавшимися по лбу глазами, пробормотал:

— За что? Бьете за что?

Замыкин вытер рот рукой и ощутил вкус шоколада. Догадка заставила его рассмеяться. Пугая хозяйку разгорающимся хохотом, он вышел на улицу и никак не мог успокоиться. Он представлял, как Усов тщился съесть перед сном шоколадку, в то время как вчерашний спирт, заправленный отцовским черносливом, вырывал и вырывал изо рта желанную сладость.

По силе интриговки история с шоколадом превзошла шуточку бабки с Гриншпоном и вывела Усова на первое место по актуальности. Клинцова эта история задвинула еще дальше в угол.

Сентябрь священнодействовал, дожигая себя в собственном соку. Желтизна еще не стала душераздирающей, но в ней уже чувствовалась будущая мощь. Дни стояли как на поверке, ночи — как на выданье. Бабье лето погружало всех в мякину катарсиса. О какой работе могла вестись речь, когда вокруг творилось такое?

Приступили к сценарию концерта. Энтузиазм был настолько высок, что концерт рисковал стать перлом самодеятельного искусства. Намечалось представить на суд колхозников смешанное хоровое пение, танцы, акробатические этюды и интермедии. По решению треугольника задействованными на сцене хотелось бы видеть всех без исключения, а то некоторые несознательные обнаглели и мылились прощемиться в зрители.