Борис Никольский

Триста дней ожидания

^{_{Маленькая повесть}}

1

Первым этот далекий звук услышал ефрейтор Балашов, ротный санинструктор. Он перестал разгребать снег, выпрямился и принялся вглядываться через узкий залив в ту сторону, откуда доносилось едва различимое, прерывистое тарахтение. Но короткие полярные сумерки давно уже кончились, опять наступила темнота, и там, на другом берегу, ничего, кроме смутно белеющих сопок, не было видно. Двое солдат, которые работали вместе с Балашовым, продолжали свое дело. Один разгребал лопатой снег, отыскивая стелющийся по земле можжевельник, другой топором рубил маленькие, тонкие, словно проволочные, ветки и аккуратно складывал их рядом. Они ничего не слышали: они оба были новичками и еще не привыкли, еще глохли от постоянного ветра в ушах.

Шум мотора то приближался, становился явственнее, то вдруг затихал и пропадал совсем. Тогда Балашову казалось, что он просто ошибся. Он молчал, он не хотел раньше времени волновать ребят.

Но вот один солдат тоже поднял голову и стал прислушиваться. Теперь звук был отчетливым — далекое, надсадное гудение мотора. Все трое переглянулись, и Балашов радостно закричал;

— Живем, хлопцы! Живем!

Прошло еще полчаса, прежде чем этот звук услышали в роте, Услышал его рабочий по кухне, солдат-первогодок Малявин. Вышел из кухни выносить ведро с помоями — и услышал. Он даже не поверил, подумал, что почудилось: не может быть, чтобы вся рота ждала-ждала уже третьи сутки и никто ничего не слышал, а он вдруг услышал. Малявин побежал к повару. Повар служил здесь уже два года, он не мог ошибиться. Повар послушал к бросился звонить в казарму дневальному. И хотя дневальный знал, что он не мог ошибиться, он все-таки выскочил из казармы, потому что ему хотелось услышать этот звук своими ушами. И все, кто был в этот момент в казарме: и солдаты, которые просто отдыхали перед заступлением на дежурство, и комсорг, который старательно разрисовывал заголовок новогодней стенгазеты, и свободные от смены радисты, которые втайне ото всех в углу за печкой разучивали свой номер к праздничному концерту, и солдаты из хозвзвода, которые тоже по секрету готовили какой-то аттракцион, — все бросили свои занятия и вслед за дневальными кинулись на улицу.

А дневальный уже вернулся в казарму и названивал на радиоприемный центр. С радиоприемного центра эту новость тут же передали на командный пункт роты, а с командного пункта — на радиолокационные станции.

Теперь уже вся рота знала, что идет тягач. Шум мотора по-прежнему был далеким и надрывным, словно вездеход брал какое-то препятствие и никак не мог его одолеть…

2

В этот день, 30 декабря, Юрий Снегирев дежурил на станции. Почту ждали все, но, пожалуй, никто, ни один человек в роте не ждал ее с таким волнением, с такой надеждой, с таким тоскливым нетерпением, как Юрий.

Станция не работала, в аппаратной было светло и тихо. Юрий знал, что пройдет еще час, а может быть, и больше, прежде чем вездеход в темноте, по бездорожью, дотянет до роты. Чтобы хоть как-то отвлечься, чтобы скоротать это томительное ожидание, Юрий попробовал было мастерить прибор, состоящий из проекционного фонаря и круглого экрана, — нехитрое приспособление для тренировки новичков, потом взялся за учебник радиотехники, но ничто не шло в голову. Тогда он вынул из своей брезентовой полевой сумки тетрадь и принялся ее перелистывать. Это была самая обыкновенная общая тетрадь в коленкоровой черной обложке, только уже изрядно похудевшая: большинство страниц из нее было вырвано.

Несколько листков в ней еще были чистыми, другие были исписаны крупным неровным почерком. Это были его письма, оставшиеся неоконченными, или почему-либо не отправленные, или написанные так торопливо и небрежно, что потом их приходилось переписывать начисто. Были здесь и просто короткие, отрывочные записи, так, для памяти…

Он начал листать эту тетрадь машинально, от нечего делать, но постепенно увлекся, перечитывая обрывки писем, стараясь припомнить, почему каждое из них осталось незаконченным…