Триумф и трагедия : Политический портрет И. В. Сталина : Книга 2. Часть 2

Благодаря Идее миллионы, размышлял писатель, будут "считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать — так ужасно им станет под конец быть свободными!.. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, перед чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонялись пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность

общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков… Говорю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается”.

Не уверен, что Сталин когда-нибудь читал эти строки. Но, думаю, он понимал, что смог заменить Бога на Идею и в нее поверили все. В том историческом порыве к блаженству, счастью, радости, которые обещала Идея, как-то быстро оказалась ненужной Свобода, за которую сражались на баррикадах. Люди нашли в нем того, кому можно передать "тот дар свободы”. Уж он-то знает, как ею, Свободой, распорядиться. Рискну продолжить монолог Великого Инквизитора:

Народу мы дадим "тихое, смиренное счастье, счастье ела-босильных существ, такими они созданы… Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке… Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения… И не будет у них никаких от нас тайн”⁸⁵.

Этот долгий монолог Великого Инквизитора мог быть созвучен размышлениям советского диктатора, склонного на закате своих лет к размышлениям о прожитой жизни. Но едва ли он мог разделять афоризм Сенеки: "Post mortem nihil est” ("После смерти нет ничего”). Древний мыслитель утверждал: "После смерти нет ничего и сама смерть ничто — ты спрашиваешь, где мы будем после кончины? Там же, где покоятся нерожденные”.

Как это: "После смерти нет ничего?” А его бессмертная слава, деяния, великие свершения?! Такие люди, как он, полагал Сталин, вспоминая отрывок из мертвой латыни: "Vital lam-pada tradunt” — "передают светильник жизни” не отдельным людям, а времени, эпохе, вечности…

До конца своих дней Сталин в минуты размышлений нередко обращался вслух или мысленно к религиозным текстам, используя их как метафору, крылатое выражение, библейский афоризм. Думаю, его мысль могла бы соотносить на закате дней собственную жизнь с тем, что было сказано в Священном Писании. Трудно вспомнить все, но у Экклезиаста, пожалуй, верно сказано: "…И меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым? И сказал я в сердце моем, что и это — суета… мудрый умирает наравне с глупым… Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать… Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах… Ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?” Да, что будет после него? Передерутся его соратники или сожрет их всех его подручный в пенсне? Нужно подумать об этом по-настоящему. Но зачем такая спешка? К чему этот пессимизм? Разве он не спустился с Кавказских гор, которые славятся долгожителями? Все его соперники давно истлели, а он по-прежнему на самом высоком холме власти… Надо поменьше слушать этих врачей, а больше доверять народной медицине.

Вглядываясь в голые верхушки зимних берез, диктатор, если бы читал Льва Толстого, мог бы, повторяя слова великого писателя, поставить перед собой "неразрешимый разумом вопрос” — "какой смысл имеет моя жизнь?.. Ответ должен быть не только разумен, ясен, но и верен, т. е. такой, чтобы я поверил в него всею душою, неизбежно верил бы в него, как я неизбежно верю в существование бесконечности”. Толстой осуждающе говорил, что есть люди, которые видят смысл жизни в своем личном благе, но тогда "живет и действует человек только для того, чтобы благо было ему одному, чтобы все люди и даже все существа жили и действовали только для того, чтобы ему одному было хорошо…”⁸⁶. Сталин наверняка бы возмутился, если бы эти слова отнесли к нему: разве он что-нибудь желал только для себя, разве не знают в народе, как он неприхотлив и скромен, как он безжалостно отправил на Колыму известную певицу и ее мужа генерала, когда те решили прихватить кое-что лишнее из поверженной Германии? Разве народ не убежден в том, что все, что он делает, — для общего блага?