Триумф Времени и Бесчувствия

В гостиной Петер спихивает ногой телевизор с подставки, указывает на подставку Жаку и Яну. Они втроем вспрыгивают на подставку, она трескается и ломается под их весом.

Петер (опускаясь на колено перед подставкой). О, подставка под телевизор! Сколько лет ты поддерживала этот чудесный ящик, дарующий нам прекрасные иллюзии, пленительные звуки, рев стадионов, ложь политиков, сообщения о погоде, курсах валют, террористических актах, марсианских песках и прочей ерунде! Мы кидаем тебя в огонь, ибо тебе больше нечего поддерживать!

Жак (кидая обломки подставки в камин). Гори!

Ян (кидая обломки в камин). Гори!

Петер (кидая обломки в камин). Гори!

Жак (опускаясь на колено перед стулом для рояля). О, стул, поддерживающий прекрасный, восхитительный, нежный зад пианиста, играющего божественную “Лунную сонату”. Он играл, играл, играл, этот пианист, радовал нас и своими звуками, и своим нежным задом, а потом… что-то случилось. Случилось вот что: повалил снег, и зад замерз. Озяб! Зад сказал: черт возьми, но мне холодно, парни! “Лунная соната” – это прекрасно, нет слов. Но у меня, у зада, просто зуб на зуб не попадает от этого проклятого холода! Я весь дрожу, как вишневое желе! Так что, полезай-ка ты, любезный стул, в огонь и согрей зад пианиста! (Кидает стул в камин.) И вместе с нотами! (

Кидает в огонь подвернувшиеся ноты.)

Петер. Гори!

Ян. Гори!

Жак. Гори!

Ян (опускаясь на колено перед книжным шкафом). О, досточтимый книжный шкаф… нет, я это уже где-то слышал. Просто: о, дорогой шкаф! Или, еще проще: Эй, шкаф! Раньше твои книги были нужны нам, чтобы забыться, а теперь чтобы согреться. Да, вот такие обстоятельства! Многое изменилось в жизни европейца: если мы едим собачий корм, то почему бы нам не отопиться “Волшебной горой”? И похоже, с этим уже ничего не поделаешь. Увы! Так что, дорогой шкаф, ты не возражаешь, если я возьму из тебя три самые толстые книги?

Пауза.

Петер. Шкаф молчит.

Жак. Молчит!

Ян. Значит, он согласен.

Ян берет три толстые книги.

Ян (бросает в огонь камина). “Волшебная гора”, “Улисс”, “Человек без свойств”.

Петер. Прекрасный выбор! Гори!

Жак. Гори!

Ян. Гори!

Пламя в камине разгорается. Мужчины поправляют огонь в камине, суетятся вокруг и дурачатся.

Наташа (глядя в окно). Горшочек, не вари.

Сильвия. Горшочек, не вари.

Пауза.

Сильвия. Наташа, мне приснился странный сон.

Наташа. Нам всем снятся странные сны. Чем толще снег, тем сны страннее.

Сильвия. Я вижу огромный концертный зал, я понимаю, что это Берлин сороковых, зал огромный, просто дух захватывает, гиганский купол, зал полон народу, тысячи людей сидят неподвижно и ждут, а я выхожу на сцену с альтом, иду, вижу оркестр в яме, дирижера, это наш Андреас, но очень постаревший, совсем глубокий старик, я иду на сцену одна, выхожу на середину, но как-то совершенно не волнуюсь, я спокойна и уверена и вся внутри просто пою от радости, от счастья, что сейчас буду играть концерт любимого Бартока, у меня в руках сила, все тело сжато как пружина, и альт великолепный, итальянский, я выхожу, и вдруг шепот в зале: на концерт пришел фюрер. Все встают. И я вижу Гитлера. Он совершенно не похож на Гитлера, он красивый, благородный, высокого роста, с тонкими чертами лица. И я знаю, что он только что выиграл великую войну. И я вдруг начинаю жутко волноваться от обожания, от любви к нему и от благодарности за все, что он сделал для немцев. И руки начинают трястись, Андреас взмахивает палочкой, звучит вступление, я беру первый аккорд, и вдруг альт жалко скрипит и скрежещет. И в нем что-то шевелится. И я с ужасом вижу, что в альте у меня какое-то огромное насекомое, шершень какой-то огромный, желтый, он там поселился, он занял все пространство внутри, он растет, шевелится и жужжит. Мощно жужжит! Так жужжит, что альт трясется. И я понимаю, что сейчас альт лопнет, шершень вылетит и укусит фюрера. Это тонко спланированная диверсия англичан. И мне так страшно и горько, что меня использовали какие-то скрытые женщины-диверсанты, сидящие в зале в своих вечерних платьях.

Наташа. Твои родители ненавидят Гитлера?

Сильвия. Конечно! Как и положено шестидесятникам. Мои родители! (Смеется.) Отец был в берлинской коммуне в 60-е, зачитывался Бакуниным, дрался с полицией. Теперь он мэр их милого городка. А мама заведует городской библиотекой. Когда они выпивают, у них происходит один и тот же разговор – мама спрашивает отца: “Карл, и это все?”, а папа отвечает: “Рената, но мы же боролись!” (Смеется.)

Наташа. Значит, во сне ты бунтуешь против родителей. Ты винишь их за что-то… (Вздыхает.) Да…

Алекс бы сейчас все тебе объяснил.

Сильвия. Мне так его не хватает.

Наташа. Мне еще больше… Он бы разложил твой сон по полочкам. Сказал бы, что значит этот огромный шершень. И за что ты винишь родителей.