Трое на пути в Хель-гейт

Все лето Толуман мотался по трассе длиной в две тысячи километров. Везде кипела работа: укладка путей, строительство мостов, обустройство туннеля через горный кряж под Уэленом. К концу лета сильно устал, да и Элиза совсем приуныла.

— Я в твоей Усть-Нере, как в тюрьме, — жаловалась она. — Даже с Кэти не поболтаешь, пропадает в своем городе.

Город у алмазной трубки Кэти назвала в память о матери, Джанет, и он быстро хорошел — еще бы, при таких доходах. Чтобы не уродовать землю гигантским котлованом, добычу алмазов вели шахтным способом.

Постепенно Элиза стала больше помалкивать. С очередной делегацией из Колымской администрации слетала в Москву. И как-то вечером, когда они были одни в спальне, заявила:

— Слушай, Толуман, я и Ассоль оставим тебя на время. Полетим в Москву, я уже договорилась о школе для Ассоль. Ей надо учиться в большом городе. Да и я больше так не могу… — Она сорвалась со спокойного тона и заплакала, уткнувшись лицом в подушку.

Толуману стало зябко, а внутри образовалась пустота. Он словно всплыл над постелью, в холодный неуютный воздух.

— Что ж… — начал он. И замолк.

Действительно, что за жизнь для Элизы? Он постоянно в разъездах и редко общается с ней и дочерью. Усть-Нера, если честно, унылый городок: ни театров, ни выставок, негде блистать с украшениями. Больше детей Элиза не хочет, да и вообще стала холодна… А вдруг это потому, что узнала про Ингу? Кэти не всегда церемонится, могла и сболтнуть. Или еще кто прознал? Стало так тошно, что хоть волком вой.

— Ну, если ты так хочешь, — наконец сказал он.

Элиза повернулась к нему, серые глаза («дымчато-серые») были заплаканы и грустны.

— Я знаю, ты будешь беспокоиться. Но в Москве безопасно.

Действительно, даже бытовое насилие там сошло на нет. Черные псы почти не появлялись и никого не разрывали на части («чтобы не травмировать детскую психику», — обыденно пояснила Элиза). Но порой полицейские приезжали по вызову и заставали только перепуганную, но в общем невредимую жертву. Несостоявшегося преступника не было, а дежурная рогна при Храме, глянув на фотографию, туманно объясняла: «Его забрали Псы». Куда забрали и что с ним сделали, ответа не было…

— Это только на время, — неуверенно продолжала Элиза. — Я вообще-то не знаю, как буду жить без тебя. Но…

— Ладно, — упавшим голосом сказал Толуман. Было холодно и одиноко, неужели теперь это навсегда. — Когда ты хочешь?..

— Лучше завтра, — уже тверже сказала Элиза. — Раз уж решила.

В этом вся Элиза: быстро решает, быстро делает. И вынуждена прозябать с ним. Хоть и было горько, сказал:

— Утром я узнаю про «Гольфстрим», кажется он свободен. А то скоростного пассажирского сообщения еще нет.

Стало тошно: он что, хочет сплавить ее побыстрее? Проклятая привычка все организовывать. Элиза печально глянула на него.

— Милый Толуман… — вздохнула она.

Этой ночью они все же занялись любовью, впервые за долгое время.

А посереди ночи Толумана вырвал из сна звонок. Начальник охраны рудника, так что это могло быть лишь нечто чрезвычайное.

— Вчера должен был прибыть грузовой глайдер с взрывчаткой, но задержался. Последняя отметка о местоположении — Первомайский, хотя это в стороне от курса. А сейчас оттуда сообщили о взрыве…

— Вылетаю, — автоматически ответил Толуман. И, уже прервав разговор, ахнул: — Мама!..

В последнее время она была молчалива, с грустью наблюдала за охлаждением между ним и Элизой, и избегала брать к себе Ассоль. В ее последний приезд Толуман заметил, что она глядит на фото отца — то, где он машет провожающим из кабины первого поезда по Великой северной — и слегка улыбается.

— Чему ты, мама? — спросил он.

— Да вот, в Библии написано, что на том свете не будут жениться и выходить замуж. А как же супруги? И как с теми, кто одновременно имел двух жен, причем вторую не по своей воле? Впрочем, в ином свете узнаю.

Толуман не нашелся, что сказать…

Обеспокоенная Элиза проводила его до глайдера.

— Будь осторожнее, Толуман. Что-то назревает. Не вовремя я завела с тобой тот разговор.

Зубцы гор тревожно алели, когда Толуман прилетел в Первомайский. Внизу было еще темно… хотя не совсем. Близ площадки, куда он обычно сажал глайдер, рдели малиновые пятна, а в воздух поднимался пар и черный дым. Толуман выскочил из кабины: на месте юрты матери была воронка, в ней что-то тлело, а поодаль стояла пожарная и милицейская машины. К нему поспешил местный участковый.

— Лучше не стойте здесь! Пожарные залили огонь, но пока не будут разбирать завал. Ждут специалистов, чтобы проверили, осталась ли не детонировавшая взрывчатка?

— Мама… — Толуман сглотнул и поправился. — Рогна была здесь?

— Не знаем, вряд ли тут вообще что осталось. Взрыв был такой, что половина стекол в поселке вылетела.

— Она была здесь, — сказал почти про себя Толуман. — Знала заранее. Поэтому и Ассоль перестала брать.

Он отвернулся от дымящейся воронки, его затрясло. Как же холодно в этом мире! А потом, болезненно как отравленная игла, новая ужасная догадка вошла в мозг.

— Элиза! — Он бросился обратно к глайдеру.