Трое в лодке (не считая собаки)

В шесть пришли и сказали, что обед готов. Это сообщение не вызвало у моего приятеля никакого энтузиазма. Но он осознавал, что некую долю двух фунтов и пяти шиллингов следует отработать, и, хватаясь за канаты и прочие элементы оснастки, спустился в буфет. У подножия лестницы его приветствовало смешанное благоухание лука, горячей ветчины, жареной рыбы и овощей. Со льстивой улыбкой к нему подошел стюард и спросил:

— Что вам принести, сэр?

— Унесите меня отсюда, — был слабый ответ.

Тогда его быстро вывели, прислонили к стене, с подветренной стороны, и оставили.

В продолжение следующих четырех дней он вел простую безгрешную жизнь, питаясь галетками с содовой^{*}. Однако ближе к субботе он исполнился самонадеянности и дерзнул отведать слабого чая с тостами. А в понедельник он уже объедался куриным бульоном. Он сошел с корабля во вторник и, когда тот дымя отходил от причала, посмотрел вслед с сожалением.

— Он уходит, — вздохнул мой приятель. — Он уходит. А с ним на два фунта еды... Моя собственность, которая мне не досталась.

Он сказал, что если бы ему дали еще денек, он наверняка бы со всем разобрался.

Так что я решительно воспротивился прогулке по морю. Нет, как я уже объяснил, не ради себя. Мне никогда не бывает дурно. Просто я опасался за Джорджа. Джордж заявил, что с ним все будет в порядке и ему даже понравится, но вот мне с Гаррисом он посоветует о прогулке по морю даже не думать: он просто уверен, что мы оба будем болеть. Гаррис ответил, что ему, собственно, всегда было странно, каким образом людям на море удается заболевать. Он сказал, что люди, должно быть, делают это нарочно, чтобы порисоваться. Он сказал, что ему, собственно, часто хотелось заболеть, но никогда не получалось.

Затем он начал травить байки о том, как пересекал Пролив в такую страшную качку, что пассажиров пришлось привязывать к койкам, а на корабле остались только две живые души, которые не заболели, — он сам и еще капитан. Иногда это был он сам и второй помощник, но, как правило, это был он сам и еще кто-нибудь. Если это были не он сам и еще кто-нибудь, тогда это был он сам.

Загадочный факт, но морской болезнью вообще никто никогда не страдает — на суше. На море вы натыкаетесь на целые сонмы больных, на целые пароходы. На суше я еще никогда не встречал человека, который имел хоть какое-то представление, что такое морская болезнь. Где эти тысячи тысяч страдальцев, которыми кишит каждое судно, скрываются на берегу — тайна.

Будь большинство человечества подобно субъекту, которого я видел однажды на ярмутском рейсе, я объяснил бы эту мнимую загадку с легкостью. Помню, мы как раз отошли от Саутэндского пирса; он высунулся в один из люков крайне опасным образом. Я поспешил на помощь.

— Эй! Ну-ка назад! — сказал я, тряся его за плечо. — Свалитесь за борт.

— О Господи! Ну и хорошо.

Вот все, что мне удалось из него выжать. С тем пришлось его и оставить.

Три недели спустя я встретил его в кофейне, в гостинице в Бате. Он рассказывал о своих путешествиях и с жаром распространялся о том, как обожает море.

— Как я переношу качку? — ответил он на завистливый вопрос робкого юнца. — Что ж, однажды, признаться, меня слегка мутило. Это случилось за мысом Горн. Наутро судно потерпело крушение.

Я сказал:

— Простите, а не вас ли как-то слегка мутило на Саутэндском рейде? Вы еще хотели оказаться за бортом.

— На Саутэндском рейде? — переспросил он с озадаченным выражением.

— Ну да. По дороге на Ярмут, три недели назад.

— Ах да! — он просиял. — Да, вспомнил! В тот день у меня была мигрень. Это, знаете ли, пикули. Ужаснейшие пикули, какие мне вообще доводилось пробовать на порядочном корабле. А вы их не пробовали?

Что касается меня, я открыл превосходное средство против морской болезни. Нужно просто сохранять равновесие. Вы становитесь в центре палубы. Корабль вздымается и зарывается носом; вы балансируете так, чтобы все время держаться прямо. Когда нос корабля поднимается, вы наклоняетесь, пока палуба почти не коснется вашего собственного. Когда задирает корму, вы откидываетесь назад. Час-другой помогает отлично. Правда, неделю вы так не пробалансируете.

Джордж сказал:

— Давайте махнем вверх по реке.

Он сказал, что у нас будет и свежий воздух, будет и моцион, и покой. Постоянная смена пейзажа займет наши умы (включая то, что известно в этом смысле у Гарриса), а тяжелый труд поспособствует аппетиту и хорошему сну.

Тут Гаррис заметил, что, по его мнению, Джорджу для улучшения сна трудиться не следует. Это может оказаться опасным.

Он сказал, что не совсем понимает, каким образом Джордж собирается спать больше, чем спит обычно (учитывая, что в сутках всего лишь двадцать четыре часа, зимой и летом без разницы). Если Джордж решил-таки спать еще больше, тогда пусть лучше умрет и не тратится, таким образом, на стол и квартиру.

Гаррис, однако, добавил, что река «попадает в тютельку». Я не знаю, что это за «тютелька», но, как понимаю, «в тютельку» всегда что-нибудь попадает (что этим тютелькам весьма делает честь)^{*}.