Троя

Ковыляя в густеющих студёных сумерках всё дальше на запад, он размышлял о том, что если и может принять чьи-то чужие взгляды на Смерть, сохранённые в умирающих клетках и ДНК, то это будут попытки писателей и художников отобразить встречу с ней — своего рода дерзкий вызов человеческого гения. Мужчина посмотрел на последние автопортреты Рембрандта (они тоже нашлись в запасах) — и зарыдал, проникнувшись страшной мудростью в его чертах. Затем он мысленно прослушал полную версию «Гамлета» — и, подобно бесчисленным поколениям из прошлого, понял, что стареющий принц в чёрных одеждах, возможно, единственный верный посланник из Неизведанной Страны.

По лицу мужчины бежали слёзы. Он вдруг осознал, что оплакивает не себя или свою близкую кончину, даже не Аду с их будущим ребёнком, которые никогда на самом деле не оставляли его мыслей. Нет, Харман жалел о том, что ни разу не видел пьесы Шекспира на сцене. Вот бы вернуться в Ардис во цвете сил и здоровья, а не в виде истекающего кровью ходячего мертвеца; тогда бы он непременно убедил общину поставить хотя бы одно из творений Барда. В случае победы над войниксами, конечно.

Да, но которое из них?

Этот чрезвычайно любопытный вопрос надолго занял идущего; мужчина и не заметил, как полоска неба над головой выцвела, потемнела, как на ней высыпали яркие звёзды и начали двигаться кольца. Он даже не сразу обратил внимание, когда холод на дне глубокой траншеи пробрал его до самых костей.

Наконец продолжать путь стало невозможно. Ноги спотыкались о видимые и невидимые препятствия. Даже стены Бреши растворились во тьме. Всё вокруг превратилось в жуткий промозглый мрак, словно в предвкушении смерти.

Харман не желал умирать. Только не теперь. Свернувшись на дне в позе эмбриона, он даже приветствовал уколы песка и щебня, ведь они грубо давали понять: «Ты ещё живой». Стуча зубами, человек притянул к себе колени, обхватил их руками и затрясся от озноба, но и тот говорил ему: «Ты ещё живой». Мужчина с тоской подумал о рюкзаке, оставленном далеко позади, о спальном мешке с подогревом и своих одеждах. Вспомнились ему и съедобные плитки, хотя организм уже не смог бы ничего принять.

Несколько раз в ночи Харман отползал от гнезда, устроенного в песке в виде отпечатка собственного тела, и долго содрогался, стоя на трясущихся руках и коленях, хотя в желудке со вчерашнего дня не осталось ничего, что можно было извергнуть. Затем умирающий медленно, с большим трудом возвращался к позе «эмбриона», заранее предвкушая, как свернётся и ощутит еле заметное тепло, оставленное собственным телом, — так он когда-то радовался славной пирушке.

И всё же какую пьесу выбрать? История Ромео и Джульетты, прочитанная раньше остальных, сохраняла особое очарование первого свидания. Мужчина освежил в памяти «Короля Лира»: «никогда, никогда, никогда, никогда, никогда…» Подходящее чтение для умирающего, даже того, кто не дожил увидеть собственное дитя, но, пожалуй, для первой встречи колонистов Ардиса с Шекспиром это будет чересчур. Между прочим, учитывая, что актёров приглашать неоткуда, кто мог бы сыграть старого Лира? На ум приходил только один человек: Одиссей-Никто. Интересно, как он там сейчас?

Харман обратился лицом к небу, где кольца вращались на фоне недвижных звёзд. Разве ценил он столь прекрасное и величественное зрелище раньше, до этой ужасной ночи? Полярное кольцо вдруг пересекла яркая чёрточка. Дерзко чиркнула по чёрному ониксу ночи, проплыла среди настоящих звёзд и скрылась за южной границей Бреши. Метеоры гаснут быстрее. Что же это было? Мужчина не знал ответа. Впрочем, какая разница? Это находилось очень, очень, очень далеко и не имело к нему никакого отношения.

Размышляя о Шекспире и смерти, ещё не решив, на какой именно пьесе остановиться, Харман наткнулся на любопытные строки, сохранённые глубоко в памяти ДНК. Речь Клавдио из «Меры за меру», которую он произнёс перед собственной казнью: