Троянский конь

Я знал, что он регулярно заводит дородные записные книжки. Я видел, как он их заполняет — одну за другой, — да он и не прятал этой привычки, когда его спрашивали, отшучивался: “Инстинкт графомана”.

В ту пору мы все еще были молоды — и я, и он, и все наши спутники, был молод и окружавший нас мир. Настолько молод, что все изъяны и очевидные уродства стали привычными и домашними. Мы неприметно к ним притерпелись, притерлись, пригрелись и приспособились, возможно, на подсознательном уровне. Вот и пошучивали, посмеивались. Вся эта жизнь была своей. В ней предстояло существовать. Ну что же, мы и существовали. В конце концов, другой у нас не было.

И вот эти записи передо мной. От каждого, кто провел свою жизнь на плахе письменного стола, всегда остается ворох бумажек, в которых отражены его будни, прошедшие в погоне за словом. Перебирать их — нелегкий труд. И я по натуре не следопыт, тем более не архивный крот. Я ничего не ищу в этих папках. Донат Константинович Певцов был человеком нереализованным, так и оставшимся “вещью в себе”. Слишком закрытый, перемолчавший, слишком застегнутый господин.

Молчание сперва обнадеживает, нам верится: оно неслучайно, возможно, помогает сберечь невидимую миру энергию. Однажды она потребует выхода, архангельский голос взорвет тишину.

Но дни проходят, надежды гаснут, и ожидание увядает. Нет, гром не грянул, не разбудил, тот, кто таил в себе загадку, лишь притворился, ларец был пуст. А может быть, не хватило мужества для безоглядной готовности к исповеди, той бычьей всесминающей воли, которая заставляет маньяка гнать ежедневно строку за строкой? В конце концов, не все в этом мире люди, исходно приговоренные к этой пожизненной маете. Не все теряют покой и разум от девственной наготы бумаги, не все впадают в неистовство, в амок, стараясь покрыть ее лихорадочными, стремительно нанесенными знаками. Есть все же и нормальные люди.

Какой-то весьма недолгий срок в Москве судачили о Певцове. Бывало, я сам теребил Доната, расспрашивал, как движется дело, как ему пишется, близок ли финиш. Но он отделывался невнятицей, старался не говорить о том, чем удивит нас и чем порадует. Однажды сознался, что много думает о Гоголе, первых его шагах, но от подробностей уклонился. В конце концов, я от него отстал, охотно проявлял деликатность, она к тому же давала возможность со вкусом поговорить о себе, о собственных делах и заботах. Певцов был внимательным собеседником, иной раз давал и дельный совет.

Москва его больше не обсуждала, явились новые имена, потребовавшие к себе внимания. Его не то что совсем забыли, ему позволили жить в тени. Похоже, это его устроило.

Я был действительно удручен, когда Доната Певцова не стало. Утраты входят в состав нашей жизни, теряем родителей, жен, сестер и вот — живем, “исполняем обязанности”. С годами наши сердца твердеют, способность к страданию все слабей. Великий старик, схоронивший сына, которого безусловно любил, последнего близкого человека, сказал, отойдя от свежей могилы: “Вперед по трупам”. Да, именно так. Помню, я мысленно содрогнулся от этой мужественной реакции, — необъяснимое ощущение: казалось, что меня обожгло колючее прикосновение льда.

Я был тогда относительно молод, мужчина в соку, в расцвете сил. Я просто заставил себя забыть этот столь ухарский вызов смерти. И мне это удалось, забыл. Но вот сегодня он выплыл в сознании. Сразу же вспомнился бравый старец, а прежде всего Донат Певцов, история наших с ним отношений. Сейчас уже ничего не осталось — ни отношений, ни их истории, ни самого Доната Певцова. Только исписанная бумага, которую предстоит воскресить.

Архив Певцова

“Агрессия — двигатель истории, мотор жизнетворчества. С каждым днем мне все яснее, что так и есть, пусть даже эта мрачная истина противоречит моей природе и задевает мой образ жизни. Не говоря уже о сознании. Неповоротливые особи, к которым я себя отношу, могут ворчливо напоминать о высших ценностях, о созерцательности, об отрицании суеты — от этих высокопарных словечек никто не уймется и не прозреет, движение не замедлит хода.

Мир подсознательно выбрал агрессию — так полагают ее адепты. Она — питательная среда, источник созидательной мощи. Все, что лишено наступательного, завоевательского инстинкта, — бесплодно, обречено на забвение.

То, что низвергнуто и разрушено, было исходно нежизнеспособно. Оно подлежит аннигиляции, должно быть развенчано и низложено. Так полагают нетерпеливые, а нетерпение — стимул действия.

Мы приняли эту религию силы на веру и подписали акт о безоговорочной капитуляции. Сменили свою кожу на шкуру, сменили свою адамову суть, перемещаемся по земле на четырех когтистых лапах. Возможно, что это еще не финал нашей эпической эволюции. Однажды мы предпочтем скольжение и сменим шкуру на чешую.

Все это стало почти неизбежным с той самой поворотной минуты, когда Рубикон был перейден, и двинулись мы не вглубь, а вширь. Уже не исследуем, а преследуем. Не постигаем, зато захватываем. Мы пухнем, самодовольно пухнем. И чем мы больше в своих объемах, тем больше исчерпываем себя.