Троянский конь

— Такая опасность в нем существует. Есть много незаурядных авторов, допрыгавшихся до суицида. Необязательно — в крайней форме. В конце концов, господин Бальзак был тоже бесспорным самоубийцей. Родился овернский здоровяк с витальной силой, вполне достаточной, чтоб провести на земле сто лет. И как он ею распорядился? Загнал себя в яму на полдороги. Агрессия била в нем через край. Он при своей звериной чуткости, конечно же, ощущал угрозу, хотел убедить самого себя: “искусство идет от ума — не от сердца”. На сердце он не слишком надеялся, он чувствовал его беззащитность. Но даже и эта невероятная, несокрушимая голова не вынесла адской температуры.

— Неутешительно.

— Что поделаешь? Да, безусловно, он был честолюбцем. Это жизнеопасное свойство, к тому же еще и удесятеренное его жизнеопасным талантом. Все честолюбцы играют с огнем. Даже такие приличные люди, как мы с тобою. Но я увернусь. Я для трагедии элементарен. Гедонистичен и легкомыслен. А ты и самолюбив и мрачен. Значит — рискуешь. Будь начеку.

Как и обычно, он отшутился. И как обычно, попал прицельно в самое больное местечко. Что до его показного смирения, то я в него ничуть не поверил. Он о себе высокого мнения. А лестный намек на мои глубины таил в себе терпкую примесь яда — не зря я почувствовал острый укол. О чем бы мы с ним ни толковали, после общения оставалась царапина непонятной обиды. Иной раз я даже не мог разобраться, чем же он так меня уязвил.

* * *

Мир памяти — параллельный мир. Однажды осознаешь: настоящее уже не способно гнать твою кровь, питать твою мысль, дарить тебе страсти. Становится окончательно ясно, что время, в которое ты вступил, уже не вмещается в то пространство, в котором ты еще пребываешь.

Поэтому и зовешь на выручку те годы, в которых ты жил и действовал, когда и страдание было в радость, пусть даже ты этого не понимал. Далекие полузабытые дни, изжитые, вычерпанные до донышка, давно уже ставшие частью истории, нежданно оказываются живыми, еще кровоточащими и жаркими, а нынешние дышат морозом — ни милых лиц, ни знакомых черт.

Безрадостная картина мира, в котором присутствуешь, но не движешься, не можешь найти ни друзей, ни женщины, которую так горько любил. А разве действителен мир без женщины?

* * *

Женщину звали Вероникой.

* * *

Отлично помню это застолье, случайных людей, собравшихся вместе, повисшие в воздухе звуки и возгласы, необязательные, бессвязные, можно и вставить свое словечко, можно загадочно промолчать. Все — мимо, не имеет значения, равно как не имеет цены. Пытаешься чужими глазами увидеть собственное лицо, и сразу же перед тобою всплывает какая-то маска, в нее впечаталась приклеенная к губам гримаса, изображающая улыбку. Во всем твоем облике нет ни покоя, ни тени естественности, все заемное, как будто взятое напрокат. Тебе невесело, но смеешься. Тебе не хочется говорить, и все же ты подаешь свой голос, обозначаешь свое присутствие, вступаешь в неразборчивый гул.

И вдруг какофония прекратилась, сухое, пересохшее горло наполнилось глотком тишины. Бесформенное, стремительно тающее, украденное у жизни время вновь обрело и облик и смысл, свою насыщенность и протяженность. Возможно, что все это произошло со мною одним, но это случилось. Комнату солнечно осветило новое женское лицо. Мысленно я повторил ее имя, будто дохнувшее на меня запахом фруктового сада. В тот миг я не понял, ни сколько ей лет, ни впрямь ли такая певучая магия исходит от этого низкого голоса, от дымчатых глаз, от ломких пальцев — судьба прогремела и оглушила, а участь моя была решена.

Но оказалось, не я один так восприимчив и так приметлив. Пока я отыскивал к ней тропинку, искал подходящую интонацию, Р. уже начал свою игру, окучивал, наводил мосты. Он даже представил меня на правах едва ли не давнего собеседника — великодушный, щедрый подарок!

Я с завистью, смешанной с восхищением, прислушивался к тому, как небрежно и как уверенно он сплетает привычное словесное кружево, как он жонглирует ее именем.

— Да, ваше имя запоминается, — ронял он с княжеской снисходительностью, — в нем есть не только своя мелодия, в нем есть еще и стремление ввысь, волнующая попытка полета. Его происхождение ясно и вызывает мое уважение. Однажды Вера не пожелала остаться Верой, ее потянуло от скромной комнатки, от абажура, от трогательной кровати в углу, от фотографий, глядящих со стен, в еще неведомое пространство. Оно изысканней и живописней. Нет опостылевшей провинциальности и надоевших ограничений, триады — Вера, Надежда, Любовь. Да, разумеется — Вероника! Сразу же слышится звон бокалов, старинная гальская куртуазия, томительная терпкость и пряность. Нет больше Веры — есть Вероника. Нет быта — изящество и артистизм. Ушла обыденность, и явилась так красящая женщину тайна.

Она с удовольствием хохотала, потом промолвила:

— Убедили. Вы — безусловно мастер слова.

Р. поклонился и возразил: