Тропа к Чехову

Лаптев Федор Степаныч, основатель фирмы, «высокого роста и чрезвычайно крепкого сложения». «…Несмотря на свои восемьдесят лет и морщины, имел вид здорового, сильного человека. Говорил он тяжелым, густым, гудящим басом, который выходил из его широкой груди, как из бочки. Он брил бороду, носил солдатские подстриженные усы и курил сигары… Ему недавно снимали катаракту, он плохо видел и уже не занимался делом» («Три года», 1895).

Лаптев Федор Федорович, брат Алексея, «похожий на него до такой степени, что их считали близнецами». «Это сходство постоянно напоминало Лаптеву о его собственной наружности, и теперь, видя перед собой человека небольшого роста, с румянцем, с редкими волосами на голове, с худыми, непородистыми бедрами, такого неинтересного и неинтеллигентного на вид, он спросил себя: «Неужели и я такой?» («Три года», 1895).

Лаптева

Юлия Сергеевна, дочь доктора Белавина, жена Алексея Федоровича. «На ней было легкое изящное платье, отделанное кружевами… а в руках был все тот же старый зонтик… Она о чем-то думала, и на ее лице было грустное, очаровательное выражение, и на глазах блестели слезы. Это была уже не прежняя тонкая, хрупкая, бледнолицая девушка, а зрелая, красивая, сильная женщина» («Три года», 1895).

Лебедев Павел Кириллыч, председатель земской управы, отец Саши. «Впрочем, я баба, баба. Обабился, как старый кринолин. Не слушай меня. Никого, себя только слушай» («Иванов», 1887–1889).

Лебедева Саша, 20 лет. «Ах, Николай, если бы ты знал, как ты меня утомил! Как измучил мою душу! Добрый, умный человек, посуди: ну, можно ли задавать такие задачи? Что ни день, то задача, одна труднее другой… Хотела я деятельной любви, но ведь это мученическая любовь!» («Иванов», 1887–1889).

Лебедкин Кузьма, «сапожных дел мастер из Варшавы» («Сапожник и нечистая сила», 1888).

Лесницкая Юлия, «девица, богобоязливая и милосердная». «Замуж не пошла, а когда помирала, то все свое добро поделила; на монастырь записала сто десятин да нам, обществу крестьян деревни Недощотовой, на помин души, двести, а братец ейный, барин-то, бумагу спрятал, сказывают, в печке сжег и всю землю себе забрал. Думал, значит, себе на пользу, ан – нет, погоди, на свете неправдой не проживешь, брат» («По делам службы», 1899).

Лесницкий,

старый барин, помещик, присвоивший себе чужие земли. «Барин потом на духу лет двадцать не был, его от церкви отшибало, значит, и без покаяния помер, лопнул. Толстючий был. Так и лопнул вдоль» («По делам службы», 1899).

Лесницкий Сергей Сергеич, страховой агент, «барин молодой, гордый». «…Обидно, значит, в тележонке трепаться по уезду, с мужиками разговаривать… теперь, видишь, руки на себя наложил»; «Ему представилось, будто Лесницкий и сотский Лошадин шли в поле по снегу, бок о бок, поддерживая друг друга; метель кружила над ними, ветер дул в спины, а они шли и подпевали:

– Мы идем, мы идем, мы идем» («По делам службы», 1899).

Лихарев Григорий Петрович, «высокий широкоплечий мужчина лет сорока». «Огарок сальной свечи… освещал его русую бороду, толстый широкий нос, загорелые щеки, густые черные брови, нависшие над закрытыми глазами… И нос, и щеки, и брови, все черты, каждая в отдельности, были грубы и тяжелы, но в общем они давали нечто гармоническое и даже красивое. Такова уж, как говорится, планида русского лица: чем крупнее и резче его черты, тем кажется оно мягче и добродушнее» («На пути», 1886).

Лобытко, поручик, «высокий и плотный, но совсем безусый (ему было более 25 лет, но на его круглом, сытом лице почему-то еще не показывалась растительность), славившийся в бригаде своим чутьем и уменьем угадывать на расстоянии присутствие женщин» («Поцелуй» 1887).

Ломов Иван Васильевич, «сосед Чубукова, здоровый, упитанный, но очень мнительный помещик» («Предложение», 1888).

Лопахин Ермолай Алексеевич, купец. «Вишневый сад теперь мой! Мой!.. Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на все происшествие, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал… купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете. Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню… Я сплю, это только мерещится мне, это только кажется… Это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности… Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья!» («Вишневый сад», 1904).