Тропа каравана

— Послушай меня, девочка, — его голос был тих и, в то же время, так пронзителен, что, казалось, мог докричаться даже до мертвого. Рабыня подняла на него взгляд измученных глаз, с трудом заставляя себя что-то видеть и слышать, не скатываться вновь и вновь в холодную пронзительную бездну боли и страха, — ты здорова, — он не обращал внимания ни на караванщиков, замерших, боясь шевельнуться и разрушить невидимое ими, но, несомненно, существующее, заклинание, ни на встрепенувшегося, услышав последние слова Шамаша, ни на лекаря уверенного в своем диагнозе, видя все симптомы… — яд, убивающий твой организм, исходит от мыслей, а не от чего-то другого.

Рабыня испуганно глядела на него, забыв от боли. Она не могла поверить… Но ведь эти слова были произнесены Шамашем, а Рамир сама слышала, как маленькая хозяйка говорила, будто колдун никогда не лжет. Но как это могло быть правдой?

Маг же продолжал:

— Ты не боишься смерти, возможно, даже зовешь ее. Этот мир, подобный сну, представляется твоей душе настолько прекрасным, что она не хочет его покидать, — голос Шамаша стал более твердым и резким. Теперь он не звал, не влек к себе, а, подчинив, приказывал. — Ты не можешь так умереть. Ты не просто призываешь смерть, а убиваешь себя, возможно, не столь осмысленно, как вскрывая ножом вены или набрасывая на шею петлю, но так же верно. Эрешкигаль, — к удивлению всех и, в первую очередь той, к кому обращались эти слова, он назвал богиню подземного мира ее полным, заклятым именем, как равную, а не госпожу и повелительницу души, — наказывает самоубийц не менее строго, чем тех, кто посягает на жизни других. Ты ведь не хочешь, чтобы твою душу ждали вечные муки? — и Евсей, и Атен знали, что Шамаш, хоть он и прочел все легенды, не принял веры этого мира, оставшись приверженцем своих неведомых богов. Но в этот миг его слова были полны неведомой простым смертным убежденности, что была способна укрепить в вере кого угодно, даже самого закостеневшего скептика.

— Да… — Рамир была не в силах отвести взгляда, не смела моргнуть. Из ее глаз потекли слезы, но, о чудо, они принесли душе и телу такое облегчение, словно с ними тело покидал яд, уходила мучительная боль.

"Да, — рабыне ничего не оставалось, как признаться себе в этом. — Все — правда".

Она действительно призывала смерть — уже давно, с тех самых пор, как ее — совсем юную — купили на невольничьем рынке в одном из городов… как она надеялась — для того, чтобы продать в другом, более сильном и богатом городе. Но время шло. Караван брел все дальше и дальше в неизвестность снежной пустыни, по тропе холода и страха. И ничего не говорило о том, что когда-нибудь ее мечты исполнятся.

Все это время она жила, потому что боялась умереть, не зная, будет ли на том свете лучше, ведь когда явь столь мрачна, а ночи наполнены кошмарами, вряд ли стоит надеяться на светлые беззаботные сны в вечности. Но когда утром она очнулась в этой стране… Ее уши слышали разговоры караванщиков, и сердце не сомневалось — да, это тот самый край, уготованный благим душам, куда приводит их госпожа Кигаль в миг, когда холод смерти навек заморозит тела.

Эта вера подстегнула в ней желание умереть — прямо здесь, сейчас, не мучаясь более в мире людей, оставив позади страдания и сомнения. Потом мысли ушли, поблекли в солнечной яви. В этот миг она видела, чувствовала, как кто-то стирает их, словно влажной тряпицей грязь с лица и рук.

Наконец, она смогла облегченно вздохнуть. Боль ушла, оставляя лишь слабость и усталость.

— Молодец, — проговорил Шамаш. На его губы легла улыбка. — Теперь все будет хорошо. И всегда помни — какой бы ни была жизнь — это все, что у тебя сейчас есть. Жизнь дают боги. Они же, в свой день и час, посылают смерть — начало чего-то нового. Если ты поспешишь умереть, то этим не только нарушишь волю богов, навлекая себе на голову их гнев, но и лишишь себя будущего, каким бы оно ни было… А теперь спи, — он коснулся лба рабыни холодной как лед и, в то же время, горячей, словно огонь, ладонью, возвращая в душу умиротворение и покой. И та, подчиняясь, мгновенно провалилась в легкое, как перистые облака над городом, забытье, чтобы увидеть во сне детство, заботливые, постоянно пахнувшие хлебом руки матери-стряпухи, тепло и свет домашнего очага…

Лекарь на миг склонился над ней, проверяя биение сердца и ровность дыхания. Когда он поднялся, на его лице, повернувшемся к колдуну, горело нескрываемое удивление. "Как это возможно?! - кричали его глаза. — Она кажется совсем здоровой, хотя еще мгновенье назад была безнадежно больна! И что ее вылечило? Одно лишь слово?"

— Хозяин, она будет жить? — стоило Шамашу выбраться из повозки, к нему подошла все та же рабыня, которая однажды уже осмелилась заговорить с ним. Остальные продолжали стоять чуть в стороне, не спуская с Шамаша настороженных взглядов горевших благоговейным трепетом глаз.