Тропинка на Невском

Они стояли — и мы все стояли, и ей теперь уже совсем неловко было уйти и оставаться она не могла. Они говорили в передней, потом на лестнице, куда она вышла и он за ней следом. Но скоро он вернулся, вернулся и улыбался.

Когда он вышел за ней, то Генриетта сказала:

— Ах, Ловлас!

— Ловласов слава обветшала, — откликнулась тетка, но вернулся Овсянников, и все замолчали, глядя на него: он невольно улыбался, он, усталый, грузно осевший, уже старый, вдруг осветился, улыбался — он забыл даже спросить, где чечевица.

Вероятно, она сказала ему что-то хорошее, вероятно, она поняла по его виду, что нет нужды теперь играть роль властительницы, что все равны перед голодом и страсти растворяет война и блокада, вероятно, она переломила себя, а может бьггь и она его любила? Он ведь был остряк, и, пожалуй, очень недурен собой, и ему ли было вечно любить ее, хоть и победную?! Но ведь бывает же так, что и победитель побежден своей победительницей. Так или иначе она пришла к нам еще и еще раз, и надо было видеть, как они оба просто и бесхитростно держались друг с другом — им было необходимо видеться.

В те дни шла лихорадка бомбежек, лихорадка эвакуации завода, на котором работал Вик. Вик., как мы его звали. Он пропадал так часто, не возвращался, а она приходила к нам и ждала его, спрашивала его, сидела с нами, и в один вечер, когда уже нельзя было ей идти, пришли дежурные и сказали, что его завод весь разрушен, что там отрывают людей, а завод был близко, и она ушла на завод, туда.

Потом — много раз — в бесконечном однообразии темных дней и ночей, дней без света, в ожидании утра, когда можно идти за хлебом, она и он рассказывали, как все было.

Она пришла на завод и стала помогать растаскивать завал, который был, правда, во дворе завода, но ей казалось, что он там засыпан. Она спрашивала о нем, но никто не отвечал и не знал, где он, и она растаскивала вместе со всеми, как все, раскапывала заваленных под грудой обломков.

Они все работали до утра, почти в темноте, и она, как все, таскала балки, и ей кричал кто-то: «Бери, поднимай!» — и она не узнавала голоса, такой это был чужой, властный, грубый голос, и наконец рассвело и люди вышли из убежища — целыми, а его не было там, но она взглянула на того, кто кричал ей «Бери!», и узнала его. Он кричал ей, а она, до сих пор гордившаяся тем, что по слуху определяла все модуляции голоса великих певцов — когда те пели, в молодости или в старости, в зрелые годы или в юности, — она, она не различила за всю ночь его рядом с собой, его, которого искала…

А потом начались темные, бесконечные дни, и они были рядом — оба без всяких притязаний, без жизни, просто — рядом. Какая ирония судьбы — два человека, которые давно ждали минуты соединения, ждали, шли друг к другу, ошибались и снова ждали, — два человека соединились почти что на небесах, в невесомости голода, холода и блокады, соединились они, он — насмешник и человек почти циничный, она — победительница, очаровательница! — соединились, чтобы все равно остаться врозь.

Но они не погибли, выжили, хотя и расстались в Ташкенте — совсем расстались, как ни жаль мне было, да и тетке и Генриетте тоже — всем нам было жаль, потому что каждый человек, воспитанный на сладких сказках о вечной любви и торжестве добра, ищет эту сказку, этот бродячий сюжет в других, ищет для себя, чтобы утешиться, — он живет в каждом здравомыслящем, трезвом человеке — сюжет счастливой любви.

Инна Серебрякова

Простой героизм, самый обыкновенный, как выполнение слова — сказал и сделал. Обязательность. Простой героизм, самый обыкновенный и необыкновенный, потому что на карту поставлена жизнь, да еще совсем юная жизнь, жизнь человечка, который ничего не знал, кроме азбуки, кроме простых истин: велят — поклялся — сделал, человека, который еще не научился размышлять, и делать выводы, и взвешивать за и против, который знал не так уж много, но был прям, и последователен, и исполнителен, как приказывали. Да, человек со светлыми глазами ребенка, маленьким личиком, прямыми волосами, человечек без сильных страстей и эмоций, которые, вероятно, проявились бы потом, но пока — шинель, ремень, сапожки, пилотка, прямая прядь волос, глаза, прозрачные, как слеза, и ни одной слезы из глаз, потому что привычка работать, терпеть лишения, работать дни и ночи — с детства.

Нет ничего особенного в том, что она, Инна, работает как проклятая, делает миллион перевязок и уколов, дежурит днем и не спит ночью, дежурит на крыше, в подвале, в саду, работает и снова дежурит, а спит урывками так мало — правда, как и все, спит глубоко, где придется, на носилках в бомбоубежище, на дежурстве, опустив голову на стол, редко — в кровати, когда дадут, разрешат; спит и бодрствует, спит и работает — молча, упорно, тщательно. Двужильна как спортсменка, хотя, кажется, не занималась спортом — просто работала, привыкла.