Тропы вечных тем: проза поэта

— Нет. Всё по-разному. Есенин тосковал по Рязани. И Пушкин тосковал по Михайловскому. Я другое имею в виду. Я прекрасно чувствую вологодца, курянина, сибиряка. Но диапазон моей поэзии шире. Не будем говорить об уровне таланта. Допустим, Есенин — национальный русский поэт, а не рязанский. Когда говорят «кубанский поэт» — это ужасно, он должен быть русским поэтом. Есенин свою Рязань раздвинул, расширил до масштаба России. Поэтому его и в Вологде, и в Курске, и в Сибири любят, читают и воспринимают как родную душу. Но при этом я нигде, ни в каком русском городе не могу, кроме Москвы, жить, ибо в Москве сосредоточена духовная жизнь. Да, сейчас в ней очень много безобразия скопилось. Но это другая тема. И если бы я на Кубани остался, меня бы очень теснила провинциальная узость. В провинции нет средоточия духовности, она там размыта, разлита. А в Москве сосредоточена. Русский поэт должен жить в Москве. Я уверен. Это русский прозаик может жить в провинции. Распутин, Астафьев, Шолохов, Носов. Писатели — исследователи жизни. А жизни в провинции хватает. Но поэзия — сгусток духовной энергии. А откуда её взять, как не в Москве! Рубцов в Москве скитался. Из Москвы — в Вологду. Но без Москвы не было бы такого поэтического явления, как Рубцов.

— Но всё-таки Рубцов побудет-побудет в Москве — и опять в Вологду.

— Но культуры он всё-таки набирался в Москве. Духовностью он питался в Москве. В Вологде его вообще не признавали. Это потом, после его трагической смерти, у его земляков проснулась совесть, и теперь ему уже третий памятник ставят.

— Моё мнение — писатель должен жить среди своего народа, среди своего языка. Я бы тосковал в отрыве. Я писатель национальный, адыгский. Меня, если оторвут этот корень, не будет. Я часто бываю в Москве, встречаюсь с писателями, поэтами, но меня всегда тянет домой. Да, у меня много было возможностей остаться в Москве. Но сколько национальных поэтов из Дагестана, с Северного Кавказа в столице пропало. Это значит, они были оторваны от дома, от земли.

— Здесь возникает другая проблема — языка. Как я считаю, человек владеет двумя слоями языка. Есть, например, разговорный язык, распространённый в быту. Но есть слой информационный. Этим слоем обычно овладевают иностранцы. Но это, так сказать, видимая часть айсберга. А вот невидимая часть — это и есть стихия языка. Возьмите примеры из Лермонтова и Пушкина. Почему русского человека волнует, допустим, лермонтовская строка «Выхожу один я на дорогу»? Хотя информация тут одна: объект вышел на дорогу. Но вы посмотрите, как слова состоят! Чувствуется торжественный шаг, божественный шаг. На помощь приходят подводные, пассивные знания языка. А европейцы до сих пор недоумевают, за что это русские хвалят Пушкина. В переводах они воспринимали только информационный слой: кто-то вышел на дорогу. Или вот другие строки: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» Эта лёгкость и красота слов недоступны восприятию иностранцев, владеющих русским языком. Красота, лёгкость этих слов воспринимается пассивным знанием языка, и это волнует русских людей, а перевести на другой язык стихию невозможно.

Ещё одна проблема — русская литература в национальных республиках. Если говорить о серьёзном уровне, то можно вспомнить лишь Исая Калашникова с романом «Жестокий век», жившего в Бурятии, разреженной русской речевой стихии. Но всё-таки Калашников в своё время вырос в русской деревне. Отсюда его прекрасный язык. Сейчас вспоминают Бориса Чичибабина из Харькова. Но в Харькове русская стихия сжижена. Там очень обеднённый русский язык, плотности нет. Вот это и отличает стихи Чичибабина, они насквозь литературны.

— Словом, никогда нельзя забывать своё родное.

2003

«СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ МНОГОГРАННА»

(Беседу вела Светлана Супрунова, «Калининградский университет»)

— Юрий Поликарпович, скажите, пожалуйста, какие поэты русской классики являются Вашими постоянными спутниками и в чём по преимуществу: в содержании или форме?