Троцкий. Книга 2

Среда предупреждений о нарастающей опасности одно было очень весомым: в письме подробно, со знанием дела, говорилось о планах НКВД по убийству Троцкого. Это письмо, как потом выяснилось, послал один из высокопоставленных невозвращенцев сталинской разведки — Александр Орлов, тот самый Орлов, который спустя годы напишет сенсационную книгу "Тайная история сталинских преступлений". Но подписано письмо было неким Штейном, якобы родственником беглеца в Японию Люшкова^{10}. Л.Эстрин, ездившая к Троцкому в Мексику, рассказывала, что письмо от имени "Штейна" предупреждало Троцкого об опасности, исходящей из оставшегося окружения его старшего сына. "Штейн имел якобы свидания с Люшковым до того, как тот оказался в Японии. Люшков вроде бы просил предупредить об угрозе, нависшей над "Стариком", и прежде всего от человека, которого зовут "Марком". Фамилию "Марка" Люшков не помнит". Автор письма советовал не доверять никому, кто явится к нему с рекомендацией "Марка". "Штейн" предлагал "Старику" дать ответ в местной газете, свидетельствующий о получении письма.

Троцкий поместил в газете такое объявление: "Ваше письмо получено и принято к сведению. Прошу явиться для личных разговоров"[111]

. Но автор не явился в Койоакан, и Троцкий счел письмо провокацией НКВД. Доверие к "Маку" осталось неизменным. А предупреждения, при всей их важности, — это только предупреждения. Опасности они не устраняют. Хотя и требуют повышенной бдительности.

Трагедия семьи Троцкого стала лишь отражением трагедии всего советского народа. Пытаясь ускорить прорыв к "лучезарному будущему" с помощью мировой революции, Троцкий был одним из главных творцов огромного зла, сопутствовавшего утопии. Это зло поглотило его семью, а затем и его самого. Трагедия изгнанника и его семьи, как и миллионов советских людей, стала результатом насилия и надругательства над свободой. Ибо "свобода" под "железной пятой" диктатора — это всегда трагедия.

Московские процессы

Вглядываясь в мирные дали с заброшенного островка в Мраморном море, вслушиваясь в нескладный гул политических страстей, Троцкий рвался в эпицентр классовых схваток, надеясь, что он сможет там заявить о себе громче и увереннее. Все долгие четыре года проживания на Принкипо он не прекращал попыток получить разрешение выехать в одну из европейских столиц. С приходом Гитлера к власти Берлин однозначно отпал.

После изнурительной переписки и дипломатических проволочек Троцкий получил наконец разрешение перебраться во Францию — страну, с которой у него было так много связано.

Упаковывая вместе со своим секретарем голландцем Хеаном Ван Хейхеноортом, который останется с ним до последних дней его жизни, бесценные ящики с архивными документами, уцелевшими книгами, бесчисленными вырезками из советских и западных газет, Троцкий мог отметить, что его литературный багаж стал заметно весомее. Именно здесь он написал свои лучшие книги — "История русской революции" и "Моя жизнь", сотни статей, дал десятки интервью журналистам, в которых не уставал повторять: ленинизм не умер, идея мировой революции — не утопия, сталинизм — лишь трагический зигзаг в русской истории. В творческом, литературном отношении "турецкий" период изгнания оказался исключительно плодотворным. Изоляция от "шума городского", непосредственной политической деятельности аккумулировали энергию лидера "левой" оппозиции для создания теоретических, исторических и литературных произведений.

О своей работе на острове изгнанник писал: "На Принкипо хорошо работать с пером в руках, особенно осенью и зимою, когда остров совсем пустеет и в парке появляются вальдшнепы. Здесь нет не только театров, но и кинематографов. Езда на автомобилях запрещена. Много ли таких мест на свете? У нас в доме нет телефона. Ослиный крик успокоительно действует на нервы. Что Принкипо есть остров, этого нельзя забыть ни на минуту, ибо море под окном, и от моря нельзя скрыться ни в одной точке острова. В десяти метрах от каменного забора мы ловим рыбу, в пятидесяти метрах — омаров. Целыми неделями море спокойно, как озеро"[112]

. Конечно, это изгнание, задворки Европы, но творить здесь было легко…

Троцкий еще не знает, что в оставшиеся годы уже не создаст ничего крупного, непреходящего, за исключением лишь небольшой книги "Преданная революция", о которой даже Виктор Серж, готовивший ее к печати, заметил: "Она громоздка, наспех написана, в ней мало литературы…"[113] В жертву политической злободневности приносилось все, и литературный талант в том числе. Грядущие "французский", "норвежский" и "мексиканский" этапы его странствий пройдут под знаком рождения его желанного детища — IV Интернационала. Он еще сумеет убедиться, сколь пестрой, разношерстной и малоперспективной окажется эта сектантская организация. Но лишь другие много позже убедятся, как она живуча^{11}.