Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин

– Даже и в самой дикой азиатской глуши, – сказал мне однажды Артур, – я никогда не брился сам, если этого хоть как-то можно было избежать. Бритье – одна из тех унизительных и мерзких операций, которые способны испортить человеку настроение на весь оставшийся день.

Как только цирюльник выходил за порог, Артур звал меня:

– Заходите, мальчик мой, на меня уже можно смотреть. Заходите и поговорите со мной, пока я буду пудрить нос.

В тонком розово-голубом халате, усевшись перед трельяжем, Артур раскрывал передо мной маленькие тайны своего туалета, к которому он подходил с удивительной дотошностью. Мы были знакомы не первый день, но реальное знакомство с тем, какие сложнейшие приготовления предшествуют каждому его появлению на публике, стало для меня полным откровением. Я даже и представить себе не мог, к примеру, что три раза в неделю он тратит по десять минут на то, чтобы проредить пинцетом брови. («Проредить, Уильям; брови не выщипывают. Не выношу я этого дамского жеманства».) Еще пятнадцать минут его драгоценного времени уходили каждый день на массажный валик; затем следовала основательная проработка кожи лица при помощи питательного крема (семь или восемь минут), после чего лицо надлежало осторожно – ни грана лишнего – припудрить пуховкой (еще три или четыре минуты). Педикюр, конечно, полагался только в особенных случаях; но все же обыкновенно Артур тратил по нескольку секунд на то, чтобы умастить пальцы ног во избежание раздражения и мозолей. Не забывал он и о полосканиях: для горла и для полости рта. («Если вступаешь, как это делаю я, в повседневный контакт с представителями пролетариата, приходится быть готовым к тому, что на тебя в любой момент могут наброситься целые тьмы микробов, в буквальном смысле слова».) Я уже не говорю о тех днях, когда он брался за настоящий макияж. («Я, знаете ли, решил, что нынче утром мне положительно необходимо выглядеть чуть поярче; погода такая унылая».) Или о великом, раз в две недели, омовении запястий и тыльной стороны ладоней лосьоном для удаления волос. («Я предпочитаю пореже вспоминать о нашем близком родстве с человекообразными».)

Неудивительно, что после всех этих тягостных процедур у Артура разыгрывался здоровый аппетит. Он умудрился выдрессировать из фройляйн Шрёдер прекрасного специалиста по приготовлению тостов; и ни разу, после первого неудачного опыта, она не подала к столу не надлежащим образом – то есть слишком круто – сваренных яиц. Он кушал конфитюр домашнего приготовления, от одной английской леди, которая жила в Вильмерсдорфе и брала практически вдвое против рыночных цен. У него был свой особенный кофейник, вывезенный из Парижа, и варился в нем специальный сорт кофе, который выписывался прямиком из Гамбурга.[38] «Вроде бы мелочи, – говаривал, бывало, Артур, – однако, имея за плечами столь долгий и печальный жизненный опыт, научаешься ценить их больше, чем эти разрекламированные роскоши, по которым сходит с ума весь свет».

В половине десятого он выходил из дому, и чаще всего мы расставались до самого вечера. У меня день был сплошь занят уроками. Он же взял себе за правило возвращаться после ленча домой и час лежать в постели. «Хотите верьте, Уильям, хотите нет, но в это время мне удается довести мозг до состояния совершеннейшей, стерильной пустоты – порой на несколько минут кряду. Это, конечно, дело практики. Если бы не моя сиеста, я уже давно превратился бы в этакого дерганого невротика».

По вечерам, три раза в неделю, приходила фройляйн Анни и Артур предавался своим весьма своеобразным удовольствиям. В гостиной, где сидела за шитьем фройляйн Шрёдер, слышать его можно было вполне отчетливо.

– Боже мой, боже мой! – сказала она мне как-то раз. – Надеюсь, герр Норрис ничего себе не повредит. В его-то годы следует быть поосторожнее.

Как-то раз во второй половине дня, примерно неделю спустя после моего приезда, я остался в квартире один. Ушла даже фройляйн Шрёдер. Прозвенел звонок. Принесли телеграмму, Артуру, из Парижа.

Искушение было такое, что противостоять ему не имело смысла; я даже и не пробовал. Словно для того, чтобы нарочно облегчить мне задачу, конверт заклеили небрежно; он сам собой раскрылся у меня в руках.

«Очень мучит жажда, – прочел я, – надеюсь следующий чайник скоро вскипит поцелуи только хорошим мальчикам – Марго».

Я нашел у себя в комнате бутылочку с клеем и аккуратно заклеил конверт. Потом оставил его у Артура на столе и отправился в кино.

Вечером, за ужином, Артур выглядел откровенно подавленным. Он почти ничего не ел и все время просидел, с желчной гримаской уставившись прямо перед собой.

– Что случилось? – спросил я.

– Общее положение вещей, мой мальчик. То, как идут дела в этом грешном мире. Малая толика Weltschmerz,[39] только и всего.

– Не отчаивайтесь. Сами же знаете, дороги истинной любви никогда не бывают гладкими.