Трусаки и субботники (сборник)

– Ладно, ладно, Миша, не учи дурному, – пожурил Мрачного Старший. – Коля! Будь добр, отвези артиста к месту службы.

Уже в коридоре Коля, несколько возбужденный, сказал: «Всеволод Павлович, там в ванной…» – и стал шептать что-то Старшему, вызвав интерес своими сведениями и у Мрачного. Слушатели заметно повеселели. «Ну, я этому шалуну нарву уши!» – пообещал Старший. Я же из отрывочных слов Коли понял, что в квартире случаются не только серьезные разговоры. Но и трогательные свидания.

Рукопожатиями мы не обменялись. Видимо, протоколом здешних бесед они не предусматривались.

Снова неведомыми переулками Коля доставил меня на Масловку, я махнул ему рукой и поспешил в редакцию.

– Тебя Ахметьев разыскивал, – сообщила мне Зинаида Евстафиевна. – Он нынче точно мешком прибитый. Впрочем, ба!.. Да и ты не лучше его.

Если бы мешком! У меня сейчас было ощущение, будто я лежал на шпалах, а надо мной прогрохотал товарный состав. Или будто я отходил от наркоза с потерей сознания. Часа полтора назад я был уверен, что меня везут на Лубянку. Да и само движение разговора в холостяцкой квартире до того удивило, нет, даже ошарашило меня, что я все более и более нервничал и недоумевал и никак не мог оценить холодными соображениями то, что слышал.

Всегдашний педант-классик в одежде, Глеб Аскольдович Ахметьев посетил мою коморку на самом деле растрепанным и помятым. Лицо же у него было бледное, болезненное. Он выложил на стол будильник и несколько безделушек, сувенирных, модных в ту пору керамических зверушек – барана, зубра, медведя (символы Минска и Ярославля), а с ними – столовые ложки и кухонный нож.

– Извини, старик, – сказал Ахметьев. – Потом все объясню. Сейчас не в состоянии.

Он присел на стул.

– Глупо все, – прошептал Ахметьев. – Глупо. И печально…

– Да не майся ты! – сказал я великодушно. – Пить нам нельзя было столько. Да еще и мешать с пивом. Слов ты никаких, кому-то обидных, не произносил, и успокойся. Другое дело, я виноват. Посторонних людей допустил в компанию, с соседом у меня аховые отношения, я же принялся с ним брататься, а потом еще и стал скоморошничать… Ну да ладно, не бери в голову…

А Ахметьев взял с моего стола солонку и начал, скорее всего – бессознательно, крутить ее пальцами. Я чуть было не спросил, не случалось ли ему прежде что-либо вынимать из фарфоровой птицы № 57, но понял, что вопросом своим его обижу. И промолчал.

– Мне, Куделин, надо как-нибудь поговорить с тобой, – сказал Ахметьев. – Но не сейчас…

– Как-нибудь и поговорим, – согласился я.

28

Полпервого ночи я вернулся домой с работы. И сразу же из своей комнаты выдвинул голову Чашкин. Он явно не спал, был чем-то возбужден или озабочен, а мое явление его несомненно удивило. Может быть, и не обрадовало.

– А ты-то откуда? – зашептал он. – Ты-то… Ты ведь…

– А что я? – теперь уже как бы удивился я. – Отработал смену, и баиньки пора…

– Что ты нынче рано-то? – спросил Чашкин спокойнее.

– Как это пел дядя Сеня… «И в Македонии, и в Патагонии ловится на червя лишь рыба нототения…»

– Это ты к чему? – насторожился Чашкин.

– Да так… – сказал я и сразу же понял, что не желаю раздражать соседа Чашкина, и стал как бы оправдываться перед ним: – Номер подписали в двенадцать, вот и развезли раньше обычного.

– А будильник? – поинтересовался Чашкин.

– Я же тебе говорил, он у меня одолжил на день, – сказал я. – Сегодня вернул.

– Вот до чего учености доводят, – поскреб башку Чашкин.

Из комнаты его окликнула женщина.

– А-а! Иди ты! – Чашкин будто пнул кого-то ногой. И приставил палец к губам. – Ты моей Галине ни-ни!

– О чем?

– О чем! О сестрице! У меня сестрица… Тоже! – Чашкин хохотнул и прикрыл дверь.

Теперь уж я и впрямь был готов двинуть его по роже, а себя пристыдить за желание – минутами раньше – не раздражать Чашкина. Но вскоре я остыл и посчитал: оно и к лучшему, что мордобой не состоялся. Да и какой причиной Чашкин стал бы объяснять мое внезапное нападение? Не шуткой же по поводу сестрицы. А как-либо проявлять знания, приобретенные в переулке за Башиловкой, я не мог.

Знания же мне были отпущены совершенно намеренно. Эдита Пьеха пела: «В нашем доме поселился замечательный сосед». Именно сосед и играл на тромбоне и трубе. Чашкина я знал с детства, до того как вселиться в нашу квартиру, он проживал во дворе, в двухэтажном флигеле (там осталась его мать, дворничиха). Кроме всего прочего, Чашкин был и радиолюбителем. Ковырялся в телевизорах (подрабатывал их ремонтами), мастерил магнитофоны. При рассеянности участников субботнего застолья он, естественно, мог записать шумы и разговоры. То, что он способен стучать, я всегда имел в виду. Но нынешняя резвость Чашкина была поразительной. Скорее всего он испугался. Подумал, что сам стал соучастником моих скоморошеств и восклицаний Ахметьева, требующих немедленного произнесения «Слово и дело!». А может, он рассчитывал на чрезвычайную оценку своих стараний. Все прежние-то поводы для донесений были у него наверняка блошиные.