Трущобы Петербурга

— Никак нет, ваше высокоблагородие, вот документ, тут сказано, кто я.

Всматриваясь во время этого разговора в лицо бродяги, я окончательно убедился, что это Лясий, хотя он в совершенстве принял и усвоил все арестантские манеры и постарел, но голос, фигура и, в особенности, толстые огромные губы убеждали меня, что я не ошибся. Я приказал ему идти за мной в кабинет.

В кабинете бродяга уже совершенно овладел собой и, не моргнув глазом, продолжал упорно утверждать, что я ошибся. Меня это взорвало. Я приказал его обыскать, а потом посадить в «секретную». Писем нашлось при нем несколько, причем все они были тщательно зашиты в подкладку халата. Все они были из Варшавы и писаны одною и тою же женскою рукой, и в одном из них я прочел следующую приписку мелким почерком:

Твоя глупая Бэйская умерла недавно в больнице от какой-то острой болезни.

Тут уже я больше не сомневался, что это Лясий, но кто, в сущности, этот артист и какое над ним тяготеет преступление, я еще не знал, почему и решил во что бы то ни стало вывести его на свежую воду и добиться признания. На другой день я велел привести Лясия ко мне и, смотря прямо ему в глаза, строго спросил:

— Ну, братец, как тебе нравится новое помещение? Уж извини, там ни тебе рояля, ни паркетного пола, не то что в Варшаве у Бэйских… помнишь?

Лясий побледнел, заморгал и бросился мне в ноги.

— Простите, ваше высокоблагородие, не губите, — завопил он.

Я приказал ему встать, затворил двери кабинета, посадил его на стул и уже ласково заговорил с ним.

— Видите, Лясий, так-то лучше; но расскажите, почему вы скрылись из Варшавы и как попали в бродяги?

— Из Варшавы я ухал благодаря Бэйской. Надоела она мне хуже горькой редьки с своею глупой любовью; я рассчитывал, что у нее будут средства, а вышло, что муж ей ничего не давал, отец давал очень мало, а одной любовью жить нельзя… Ну, и бросил.

— Хорошо же вы отблагодарили Бэйского за его хлеб-соль и внимание!..

— Что делать, полковник, сама Бэйская мне на шею вешалась, и даю вам слово, что я несколько раз, как Иосиф, от нее бегал, но с бабой ничего не поделаешь! По вкусу я ей, видите ли, пришелся своими идеями, а какие у меня идеи… Я и сам не знаю! Бить баклуши, ничего не делать и иметь побольше денег — вот мои идеи, так как ни к какому серьезному труду я не способен, а для Бэйской я был чуть ли не гений во всем. Пустая и развратная вдобавок женщина, и мне ее, полковник, ничуть не жаль. Вот перед мужем мне действительно совестно, и сколько раз я дрожал. «Что, — думаю, — если он узнает? Убьет ведь!» Он вспыльчивый и способен был это сделать. Вот я и удрал в Одессу. В Одессе я поступил в контору одного банка и, воспользовавшись доверием председателя, скоро прихватил десять тысяч руб. и скрылся. Некоторое время по подложному паспорту я проживал с своей приятельницей-танцовщицей в Варшаве и скоро деньги банковские все прожил. Из Варшавы я поехал искать счастья в другие города, и вот в курьерском поезде московско-курской железной дороги я познакомился с одной барыней, ехавшей из Питера в Крым лечиться. Знакомство наше скоро стало очень коротким, и в Харькове мы уже остановились в одном номере гостиницы «Росея». Мне это все нравилось, но у меня не было денег, и когда мы выехали на Севастополь, то в Лозовой я высадился и нечаянно, конечно, захватил с собой сумочку попутчицы, в которой раньше заметил много денег и драгоценных вещей. На следующей станции барынька хватилась и меня, и сумочки — телеграфировала в Лозовую жандармам, и меня нашли в Екатеринославле. Я ничего другого не мог выдумать, как назваться бродягой «Никифором, не помнящим родства», и вот попал к вам, полковник. Вот вам и все!

— Нет, Лясий, далеко не все, — возразил я.

— Что же еще, полковник? — удивленно спросил он меня.

— Самое главное… Кто вы на самом деле? Ведь еще встречая у Бэйских в Варшаве, вы казались мне, да и всем, человеком подозрительным, а теперь, когда вы рассказали мне часть своей истории, я еще больше убеждаюсь, что вы не Лясий и кроме тех преступлений, о которых уже сообщили мне, над вами тяготеет значительно большие — и я в этом не ошибаюсь. За сорок пять лет службы я научился угадывать людей, поверьте! — Лясий понурил голову и молчал. — Поверьте, — продолжал я, — что это все останется между нами, и о последствиях нашего разговора вы, пожалуйста, не беспокойтесь.

— Ох, полковник, тяжело мне это говорить… Не могу!

Я продолжал его всячески успокаивать и уговаривать и, наконец, вынул из стола хорошую сигару, предложил ее Лясему и сказал:

— Вот закурите сигару и расскажите мне откровенно все свое прошлое — оно, должно быть, хоть и преступное, но интересное, а я, знаете, охотник до интересных рассказов.

— Да ведь вы, полковник, сообщите все это прокурору, и я пропаду, издохну в острогах, пока окончится по всем моим историям срок.

— Я уже вам сказал, что мы в кабинете вдвоем и наша беседа совершенно частного характера, а потому никоим образом ничего из вашего рассказа не дойдет до прокурора, — успокаивал я Лясия.