Трущобы Петербурга

Лясий долго молчал и только сильно затягивался сигарой. Наконец, как бы на что-то решившись, быстро сказал:

— Ну, так и быть, полковник; полагаясь на ваше слово, я расскажу, кто я на самом деле…

КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК УЖЕ тем виноват, что был рожден на свет и должен жить…

Чем виноват я, что, родившись в мещанской семье и желая выбиться из этой среды, случайно попал на путь преступления, обмана и, наконец, быть может, пойду еще в каторгу?

Но лучше по порядку.

Я — поляк Ян Казимиров Подлишевский — сын сквирского мещанина, по ремеслу сапожника. В сапожники, а может быть, в шорники готовили и меня. Положим, и из этого сословия выходили почтенные и дельные для своей отчизны люди, как, например, Ян Килинский в 1794 году, но я-то об отчизне думал очень мало, а больше всего думал о себе.

Кое-как научившись читать и писать по-польски и по-русски, я заявил своему отцу, что ремесло сапожника мне не по душе, а что я отправлюсь искать счастья в Шев и добьюсь там случая выйти в «паны». Отец меня хорошенько выпорол за это, а я через нисколько дней после этого из родительского дома убежал. Было мне тогда лет шестнадцать. Кое-как я добрался до Киева и скоро оттуда написал своим родителям письмо, в котором просил выслать мне денег и паспорт, объявив, что домой я не вернусь ни за что.

Родители, должно быть, долго обсуждали мое требава-ние, но, наконец, выслали мне и то, и другое.

Благодаря своей наружности, росту и расторопности, я скоро устроился кельнером в одну из лучших гостиниц Шева, а через шесть месяцев я уже там был маркером и заведовал бильярдной.

Времени у меня свободного было пропасть, и я начал запоем читать все, что ни попадалось мне под руки русского или польского. Результатом этого стало то, что я приобрел навык обо всем свободно говорить, не зная ничего основательно и оставаясь малограмотным.

Успех у женщин я имел громадный, и одна из них, хорошая и не бедная даже модистка, была искренно ко мне привязана, но я издевался над ее привязанностью и скоро ее безжалостно бросил, несмотря ни на слезы, ни на всевозможные ее обещания. Но как говорит пословица: чему посмеешься, тому и поработаешь, так случилось и со мной.

На двадцать втором году я задумал жениться. Партия была подходящая, приданое давали хорошее, а главное, уж очень мне нравилась невеста. Женившись, я еще больше влюбился в свою жену и не чаял в ней души, а она между тем относилась ко мне как-то безразлично, но в общем жизнь шла хорошо, и я ничего особенного не замечал и ни на что жаловаться не мог. Между тем, как оказалось впоследствии, супруга моя, с самого первого дня нашей женитьбы, делила свою любовь между мною и одним богатым старым селадоном Шерчем.

Свидания их устраивались у тетки, к которой, как она мне говорила, ей нужно почаще наведываться, так как после смерти тетка может все ей оставить, а у тетки этой, действительно, был собственный дом на Подоле и кое-какие капиталы.

Я верил и жену отпускал.

Между тем я как-то случайно заехал вечером за женой к тетке и застал там Шерча. На столе стояло вино, закуска, и шла веселая пирушка. Меня, конечно, не ожидали, но вместе с тем не особенно и смутились при моем приходе. У меня как-то сразу зародилось подозрение, и я тихонько спросил жену, что все это значит.

Не смотря даже на меня, она нехотя как-то и даже презрительно ответила, что если это мне не нравится, то лучше уйти. Я промолчал, но ревность и злоба душили меня, и я не знал, что делать. Шерч между тем как ни в чем не бывало продолжал что-то рассказывать, и меня все как будто игнорировали.

Я не мог сидеть дальше и, схватив жену за руку, торопил ее ехать домой. Она как-то действительно быстро поднялась с места, окинула меня презрительным взглядом и, став в театральной позе посреди комнаты, сказала:

— Это, наконец, скучно и пора это кончить: вы видите этого господина — это мой любовник. Я люблю его уже давно. У нас много с ним общего, а с вами ничего, и к вам я больше не вернусь… Убирайтесь отсюда вон!

Я слышал слова жены, но не верил своим ушам и ничего не понимал. Я едва стоял на ногах, может быть, грохнулся бы на пол, если бы ко мне не подошла тетка — эта старая сводница — и не увела меня в другую комнату. Там она сказала мне, что я и жена погорячились, что она все устроит. Словом, она меня умаслила и ловко сплавила из дому.

Когда я вышел на воздух и немного пришел в себя, первая моя мысль была броситься назад и убить обоих, Но потом рассудок взял верх, и я побрел домой, на Крещатик. Спать я не мог и на другой день, рано утром, отправился на Подол к тетке, но меня там не приняли.

Что мне было предпринять?