Царь нигилистов 3 (СИ)

Судя по портретам, в ней было что-то от валькирии. Или художник подражал Энгру. Мощь, сила, стремительность. Что совершенно не соответствовало восприятию окружающих, которые считали императрицу существом слабым и нуждающимся в защите.

Саша увидел худую прямую старуху со следами классической римской красоты.

Величественную и почти страшную. От королевы эльфов, для которой Николай Павлович построил готический коттедж не осталось ничего, кроме этого величия и белого шелкового платья, которое она носила, несмотря на возраст и вдовство.

Саша вспомнил, что Тарас Шевченко сравнил ее с высохшим опенком. На что дедушка пришел в ярость и сослал поэта рядовым в Орск. «Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, — воскликнул Николай Павлович, — но её-то за что?»

Опёнок! Слишком мелко для нее. Пусть высохшее, но дерево. Сосна ожерелий, как писали скальды.

Вместо ожерелья на ней был массивный золотой крест с синим камнем. Сапфиром, наверное.

Бабинька обняла внука, дыша ароматом дорогих духов. И Саша окончательно решил, что классик украинской литературы был к ней несправедлив и видел только внешнее.

Александра Федоровна, изрядная меломанка, ожидаемо посадила внука за рояль. Гитара ее не интересовала ни в малейшей степени.

«На гитаре играла Елизавета Алексеевна — супруга императора Александра Павловича, а она с бибинькой не очень ладила», — предупредил Никса.

Так что Саша исполнил «К Элизе» и свежедоученную «Лунную сонату».

— Боже мой! — воскликнула Александра Федоровна. — Наконец-то в нашей семье появился мужчина, умеющий играть не только военные марши.

За сорок лет в России бабинька так и не выучила язык подданных, так что изъясняться предпочитала на французском. Саша похвалил себя за то, что вроде все понял.

— Как ты похорошел! — заметила императрица.

Ну, да! Аристократическая худоба после пятидневной голодовки.

Никса между прочим шепнул Саше, что папа получил от бабиньки втык за издевательство над ребенком.

— А Шопена не играешь? — спросила бабинька.

Кажется, играл какой-то ноктюрн и какой-то полонез. Лет сорок назад.

В отличие от Штрауса и (Господи прости!) Вагнера слишком изящный Шопен оставлял его равнодушным. Говорят, один из конкурентов композитора, выйдя с концерта громко закричал, и в ответ на недоумение своего спутника объяснил: «весь вечер было одно piano, так что теперь нужно хоть немного forte».

— По памяти точно нет, — вздохнул Саша.

Но, если бабинька действительно может сделать втык папа, ради такой союзницы можно выучить хоть всего Шопена, каким бы тихим он ни был.

— Но, если есть ноты, смогу выучить, — героически прибавил он.

Александра Федоровна достала из шкафа увесистую нотную тетрадь и поставила на пюпитр перед Сашей. Села рядом (Саша успел вскочить и галантно пододвинуть ей стул) и они вместе начали листать альбом.

Кажется, один полонез он даже узнал, но покачал головой.

— Не с листа.

— Это тебе!

И бибинька закрыла ноты и всучила внуку.

— Ты, говорят, теперь не переносишь запаха табака?

— Да, — кивнул Саша. — Терпеть не могу!

— Как же ты стал похож на Нику! — воскликнула бабинька и посмотрела на него влюбленно.

Саша вспомнил, что Ника — это домашнее имя дедушки.

— Как же я мечтаю отучить Сашу от этой отравы! — сказала императрица, очевидно, имея в виду папа.

Похоже сотрудничество намечалось взаимовыгодное.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал Саша.

— Ты действительно не ел пять суток?

— Да.

— Боже мой! — воскликнула бабинька. — Как твой отец это допустил! Как он мог так поступить с таким ангелом!

Пятнадцатого декабря вышел сдвоенный — тридцатый плюс тридцать первый — и последний в этом году номер «Колокола».

— Там опять что-то про тебя, — анонсировал Никса.

До братьев лондонский листок добрался только во вторник, 21-го.

Глава 9

Герцен внял совету быть посерьезнее и последний в 1858-м году номер начинался с пространной статьи, посвященной деятельности московского комитета по освобождению крестьян, точнее «улучшению крестьянского быта», как это стыдливо называлось в официальных изданиях.

Саша дал себе слово прочитать, но пока пролистал. Про него опять было в конце, зато много.

— Бенефис, — хмыкнул Никса.

«Великий князь Александр Александрович поражает, — писал Герцен. — Как мы помним, реакция европейской прессы на его попытки заниматься медициной была мягко говоря насмешливой. Виновным государь счел студента Московского университета Николая Склифосовского, который дал Его Высочеству первые уроки и подписал своим именем их совместные статьи в немецких, французских и английских медицинских изданиях.

Александр Николаевич изволил вспомнить о том, что он не только европейский правитель, но и азиатский деспот, истосковавшийся по родным гаваням с их рабской покорностью, невольничьими рынками и ливрейным слогом газет.

Так что Склифосовский был из университета исключен и из древней столицы выслан.

Тогда юный великий князь сделал то, что поставило его в один ряд с такими русскими подвижниками, как митрополит Филипп Колычев, который осмеливался возражать Иоанну Грозному, обличал опричников и был задушен Малютой Скуратовым.