Цареградский оборотень. Книга первая

В тот же миг ясно почудилось ему, будто давит он ногами на тетиву, натянутую до отказа, и, если не сорваться с нее быстрее ветра в ту сторону, куда глядели его глаза, то не выдержит и лопнет тетива и вместе с ней лопнет в нем самом, Уврате становая жила.

Сел он на коня. Конь почуял в седоке силу, за которой невмочь угнаться и тревожно заржал.

От конского ржанья проснулись пособники Уврата, полянин и волох. Они живо вскочили, схватили черного коня под уздцы и стали укорять Уврата в том, что он нарушил летнюю клятву бродников: до первого снега держаться вместе, вместе нападать и вместе уходить от погони, честно делить добычу, а потом, когда полетят с неба белые, невесомые слезы вил, не ведающих горя и радости, тогда уж как кому ветер на душу положит.

Волох невольно потянул коня на запад, а полянин — на восток.

Уврат не поддался их увещеваниям, соскочил с седла и обнажил — руку до локтя, меч до острия.

Мечи весело зазвенели, на сухую траву веником посыпались искры, и ветер сразу подул на полночь, раздувая-растягивая огненную дорогу на Туров град.

Уврат смолоду стал искусным воином, умея беречь про себя и затаивать глубоко в сердце самые злые и коварные мысли своего меча. Поэтому все его удары бывали неожиданными, и теперь он, бродник-первогодок, быстро одолел бродников, сражавшихся на всех дорогах и тропах, что попадались им под ноги, уже не первое лето. Волоху он сумел рассечь кожу над бровями, по всему лбу, и кровь залила тому одинокому воину глаза. Пока волох, отступив в красную тьму, наощупь разыскивал в ней тропу наружу, Уврат выбил меч из руки полянина. Меч сверкнул колесом и, продолжая вращаться, закатился солнцем за скифский курган. Полянин обмер, а северец пнул его в грудь ногой, свалил на черную горячую золу, словно решил подпечь его к ужину, и, уперев острие меча полянину прямо в пуп, по-доброму подозвал к себе волоха.

— Власяные братья! Слушайте мое слово! — повелел он обоим.

Бродники братаются на одно лето не кровью, ведь кровь связывает воинов на всю жизнь, а волосом. Каждый выдергивает волос из своей головы, потом волосы, сколько бы их ни набралось, бродники связывают единым узлом и, дав друг другу клятву, узел тот сжигают.

— Дайте мне клятву, что не станете называться бродниками, а станете повиноваться моему слову, как слову кагана, до первого снега, что упадет на землю и не растает от рассвета до заката, — сказал Уврат. — Положете свое крепкое слово, тогда и я поклянусь вам отплатить за службу щедро — ромейским серебром. Тебе — сколько наберется в мой правый сапог, а тебе — сколько уместится в левом. А не дадите клятву — пеняйте на себя. Тебе приколю твой пуп к земле и будешь на нем вертеться, как мельничное колесо. А тебе, красномордый, правым размахом снесу голову по уши, а с левой оттяжки — уже по кадык.

Делать нечего было бродникам: они дали Уврату страшную клятву повиноваться до первого денного снега. Сели на коней теперь уж все трое разом и поскакали что было духу в ту сторону, куда стремительно тянулась по Полю черная гарь.

Радимичи из рода Лучинова хорошо подготовились к встрече жениха для одной из трех дочерей-близнецов своего князя, а какой именно, того пока не знали ни сами девицы, ни их отец, перебивший из лука рогатыми стрелами всех ворон и соек вокруг града, чтобы вещие птицы не накричали чего раньше добрых или злых вестей из Велесовой Рощи. Лучиновы пометили все тропы на каждом шагу крепкими княжьими метами — скобами, кованными из коровьих ресниц. Пока Стимара несли к земле носом, он считал эти меты и на шестьсот семнадцатой со счета сбился. Славно заговорили радимичи и сами тропы, чтобы сбить со следа всех, кто задумает гнать его и вызволить северского княжича из свадебного плена. Всякий преследователь спотыкался бы вновь и вновь, едва успевая подняться на ноги и отряхнуть с коленей пыль, ставшую тяжелее пудовых камней. Всякий охотник-инородец на каждом повороте здешней тропы охал бы и сгибался бы в три погибели, не в силах нести дальше свалившийся ему прямо на шею незримый хомут. Со всяким своевольным инородцем в Лучиновых лесах случилось бы неладное, но только не с Брогой, который, поклявшись Стимару в братской верности, сам в сердцах швырнул все свои железные и бронзовые обереги в Туров овраг, а они в овраге растаяли, как железо в тигле, и, сжигая по пути старую траву, потекли раскаленным осенним ручьем прямо в реку. Слобожанину Броге радимические да и все прочие заговоры были теперь не страшны.