Цареградский оборотень. Книга первая

— Хватит ли у тебя, князь, за обоих разом расплатиться, — засомневался Стимар. — Положи за первого, а за второго, пока отпустишь, и платить не придется.

Месяц в глазу радимича затянуло облаком. Лучин нахмурился, ища, что сказать. Псы, тем временем, стали рыскать вокруг большой братины с медом, пустившей корни в столешницу, и наконец, выгнав из-под ее корней лисицу, разорвали ее в клочья. Видя удачную охоту, князь нашелся:

— Как бы вовсе платить не пришлось, если твои Туровы вновь погонят тебя, будто волка.

— Может, и правда их… — решил попугать радимичей да и самого себя Стимар, тоже видя, как рвут добычу псы. — Может, и вправду испортили мне кровь ромеи.

Ночь в левом глазу князя прояснилась, месяц просветлел, а утренней зарей Лучин подмигнул на запад, и с той стороны сразу появился волхв радимичей, который хоть и годился старому Богиту в правнуки, а борода его была уже седа по обе стороны дня и ночи.

Крепко прижав языком к небу все вещие слова, он бросил на тень Турова княжича коровье копыто, и оно, ударившись об тьму, тонкую, как нечаянно произнесенная во сне молитва, звякнуло и покатилось до самых ворот кремника. Радимичам послышалось, будто у княжеского коня, скакавшего по зимней реке, сорвалась и упала на лед подкова. А Стимар очень удивился, ведь у него зазвенело в ушах от упавшей позади на мраморный пол ромейской монеты. «Как в глухом лесу мог оказаться мраморный пол и золотая монета?»- спросил он и самого себя и того, второго, пришедшего с ним из Царьграда. Достаточно было ему хотя бы одному обернуться и обоим узнать, но Стимар помнил с детства, что на чужой земле нельзя оборачиваться..

— Дно у тени Турова княжича поверх его следа, а не с изнанки, — отпустил хорошие вещие слова Лучинов жрец, а плохие проглотил до худого часа. — Значит, он человек, а не волкодлак.

Лучин, услышав такие слова, набрал полную грудь полуденного ветра, а выдохнул полуночный ветер таким теплым, каким тот бывает не осенью, а только в самой середине лета.

— Вот видишь, княжич, — радостно сказал Лучин, засверкав и даже заслезившись своим месяцем, как в морозную зимнюю ночь. — Если кто и заговорил твою тень, так только на твою же Турову землю. Если кто и ломал твой след, так на твоей же земле. Пророчеством о тебе, княжич, и твоей грядущей славе земля не первое лето полнится со всей сторон до самых небес. Если ты кому не по нутру, так только своим. Зависть в Туровой родове — твоя беда, княжич, но та беда свербит лишь за твоими межами. Для нас ты не изгой, а светлый жених. Счастье твое — у нас, княжич. Хлеб-соль тебе!

Лучин смахнул со столешницы всех своих собак, будто шелуху или мелкие косточки, сдул прочь оставшиеся от пойманной дичи перья и клочки шерсти и велел накрывать стол по полному чину.

Не успел Стимар и глазом моргнуть, как ему дали волю — живо распутали и усадили к столу, двинув сзади него по тропе под колени настоящую княжью скамейку — ясеневую, с высокой резной спинкой, распаханной золотым плугом, и с четырьмя подкованными ножками.

Только Стимар моргнул, как радимичи уже успели засеять княжью столешницу пшеницей. Княжич тряхнул головой — уже взошли и поспели на ней колосья. Развел он руками, удивляясь, — а хлеб уже убран и обмолочен. Только потянул носом — тут же душистым жаром дохнула на него со стола пышная, как скифский погребальный холм, коврига.

— Шустры вы, радимичи, — признал Стимар, глотая слюну. — Зачем вам стрелы, коли вам птиц не труд и руками с неба хватать?

Так и заискрился месяц в Лучиновом глазу.

— Не будь мы шустры, — важно изрек Лучин, — так летел бы ты теперь, княжич, в Велесову яму, как подбитый пращным камнем рябчик. Так бы все и летел и не ведал бы ни дна, ни покрышки.

Не дождавшись от княжича ответа, он посветил ему в лицо припасенной под правым веком утренней зарей, но так и не смог различить в северце ни добра, ни худа, поскольку сам Стимар научился у ромеев прятать в своих глазах минувшую ночь, а в ней скрывать ответы на все, что невзначай ни спросят по дороге.

Тогда Лучин вопросил его прямо, как выезжают на середину поля, чтобы сразиться с врагом:

— Примешь хлеб, княжич?

— Приму, князь, — твердо, как ступив на крепкий мост через реку, ответил Стимар, а подумал осторожно, будто торил тропу из чужого леса: «Все приму, что дашь, князь Лучин, лишь бы скорей пройти дальше, а за твоей межой все оставлю. Путь далек — лишней обузы не нужно».

Он отломил от ковриги кусок и положил себе в рот, хотя предпочел бы положить его за пазуху.

— Войдешь кровью в наш род, княжич, если я, князь, тебя о том попрошу? — задал другой вопрос Лучин.

Стимар, не торопясь, прожевал хлеб и, отпустив его падать в утробу, ответил:

— Войду, коли просишь, князь, но поутру не волен не выйти, ибо не по своей воле ступил за твои межи. Разве не знаешь древний закон, князь? Мы, северцы, знаем.