Царская невеста. Любовь первого Романова

Старухи, прошипев, что за такую неловкость боярышне впору руки выдернуть, удалились. Они бы, наверное, умерли от ужаса, если бы увидели, как Милюкова, покорно склонившись перед государыней, незаметно пнула ее ногой, а государыня в отместку вылила ей за шиворот остатки бобовой воды и беззвучно хохотала над ее безмолвными ужимками.

Ларешница, отвечавшая за сохранность комнатных ларцов, принесла уборный ларец. Под расписанной золотом крышкой в бархатных влагалищах лежали два полированных зеркальца. Проворные женские руки вынимали из ларца склянки с ароматами и притираниями, отворачивали серебряные шурупы, проверяли вязкость клея для приклеивания ресниц, пробовали цвет балсамы. Марья обреченно следила за этим колдовским обрядом, чувствуя себя беззащитной жертвой. Открыв и расставив все склянки, комнатные девки занялись государыней. На ее лицо нанесли толстый слой испанских меркуриальных белил, чтобы кожа стала белее снега. Охрой старательно нарисовали румянец на белых щеках. Марью выводило из себя сосредоточенное сопение девок, и она уклонялась от кисточек из беличьих хвостов, с которых капала охра.

– Государыня, позволь хоть ягодицы накрасить, – взмолилась ларешница.

Марья нехотя покорилась. Пожилая девочка-сиротинка, сосредоточенно сопя, накрасила ей ямочки на щеках. Ларешница восхищенно всплеснула руками.

– Ягодички как ягодки лесные! Красные, словно земляничка!

Государыне поднесли зеркальце, отразившее незнакомое лицо, живо напомнившее размалеванный лик московской свахи, с появлением которой в коломенском доме внезапно изменилась судьба Марьи. В Коломне так не красились, однако с москвичками не поспоришь, они точно знают, как должна выглядеть писаная красавица. Для красоты писали изогнутые соболиные брови, подводили брови сурьмой.

Старухи зорко наблюдали за тем, как убирают государыню. Изможденная псаломщица причитала:

– Ой, день-то сегодня какой! И не сказать, и не подумать! Постный! И не простой пяток, а память святого мученика Василиска, принявшего кончину в Греческой земле. Во сне ему явился Господь, предсказавший ему мученическую кончину. Святой Василиск томился в темнице. Он попросил темничных стражей отпустить его в родное селение проститься с родными. Придя домой, святой Василиск сообщил родным, что видится с ними в последний раз, и убеждал их твердо стоять за веру.

– Так прямо и отпустили из темницы? – усомнилась Милюкова.

– Отпустили, ибо почитали за святость жизни и за совершаемые чудеса. Но когда об этом проведал правитель Агриппа, он впал в исступление и послал воинов вернуть святого в темницу. На обратном пути его ноги обули в медные сапоги с вбитыми в подошвы гвоздями.

– Гвозди острием куда вбили? Вверх или вниз? – с непроницаемым лицом спросила Милюкова.

– Вверх, конечно! – объясняла псаломщица. – В самые ступни, значит, чтобы истерзать святого угодника. Правитель повелел отвести святого Василиска в языческое капище. Там святой вызвал огонь, который обратил в прах языческих идолов. Тогда Агриппа в бессильной ярости приказал отсечь святому Василиску голову, а тело его бросить в реку.

– Чего ждать, когда голову отрубят? Бежал бы, когда огонь сжег капище, – недоумевала Милюкова.

– Я погляжу, ты больно прыткая святых поучать, – огрызнулась рассказчица. – Вымахала дылда, ростом в сажень, а ума с ноготок!

Милюкова только усмехнулась, слушая брань, и крикнула:

– Эй, скоро ли закончите убирать государыню?

– Сейчас, сейчас. Вот сурьму бы пустить в глаза! – робко предложила ларешница.

Марья негодующе затрясла головой. Она не позволяла чернить белки, хотя кремлевские девки слыли мастерицами капать сурьму в глаза, чтобы их темный цвет выгодно оттенял белила. И еще в одном она была непреклонна, отказываясь чернить зубы. Каждое утро ей приносили на блюде толченый древесный уголь, и каждый раз государыня сбрасывала его на пол к тихому ужасу ларешницы. Зубы чернили все обитательницы кремлевских теремов, все приезжие боярыни, все столичные щеголихи из дворянского и купеческого сословия. Даже бабушка Федора, у которой во рту остались одни корешки, и та чернила их. Машка Милюкова огорчалась, что чернота плохо пристает к ее белоснежным зубам и безжалостно втирала уголь в прочную эмаль. Государева невеста не поддавалась общему увлечению, вызывая тихий ропот и пересуды кремлевского окружения.