Царская Россия во время мировой войны

Неуверенность, царящая относительно военных операций в Польше, слишком оправдавшееся предчувствие огромных потерь, понесенных русской армией под Брезинами,[10] наконец, оставление Лодзи — все это поддерживает в обществе тяжелое и печальное настроение. Всюду я встречаю людей, находящихся в подавленном состоянии духа.

Эта подавленность проявляется не только в салонах и в клубах, но и в учреждениях, в магазинах, на улицах.

Сегодня я зашел к одному антиквару на Литейном. После нескольких минут разговора, он спросил меня с расстроенным видом:

— Ах, ваше превосходительство, когда же кончится эта война? Правда ли, что мы потеряли под Лодзью миллион убитыми и ранеными?

— Миллион! Кто вам сказал это? Ваши потери значительны; но я вас уверяю, что они далеко не достигают такой цифры… У вас есть родственники в армии?

— Слава Богу, нет. Но эта война слишком долго тянется, и слишком ужасна. И потом, мы никогда не разобьем немцев. Тогда отчего бы не покончить с этим сразу?

Я успокаиваю его, как могу; я указываю ему, что если мы будем стойко держаться, то, конечно, победим. Он слушает меня скептически и печально. Когда я смолкаю, он говорит:

— Вы, французы, быть может, и будете победителями. Мы, русские — нет. Партия проиграна… Тогда зачем же истреблять столько людей? Не лучше ли кончить теперь же?

И сколько русских должны сейчас чувствовать так же! Странная психология этого народа, способного на самые благородные жертвы, но, взамен, так быстро поддающегося унынию и отчаянию, заранее принимающего все самое худшее.

Вернувшись в посольство, я застаю там старого барона Г., игравшего политическую роль лет десять назад, но с тех пор посвятившего себя безделью и светской болтовне. Он говорит со мной о военных событиях.

— Дела идут очень плохо… Не может быть больше иллюзий… Великий князь Николай Николаевич бездарен. Сражение под Лодзью — какое безумие, какое несчастье!.. Наши потери: более миллиона человек… Мы никогда не сможем взять верх над немцами… Надо думать о мире.

Я возражаю, что три союзные державы обязаны продолжать войну до полной победы над Германией, потому что дело идет не более и не менее, как об их независимости и их национальной целости; я прибавляю, что унизительный мир неизбежно вызвал бы в России революцию, — и какую революцию! В заключение я говорю, что имею, впрочем, полную уверенность в верности императора общему делу.

Г. отвечает тихо, как если бы кто-нибудь мог нас услышать:

— О, император… император…

Он останавливается. Я настаиваю:

— Что вы хотите сказать? Кончайте.

Он продолжает с большим стеснением, так как он вступает на опасную почву:

— Теперь император взбешен на Германию; но скоро поймет, что ведет Россию к гибели… Его заставят это понять… Я отсюда слышу, как этот негодяй Распутин ему говорит: «Ну, что же, долго ты еще будешь проливать кровь твоего народа? Разве ты не видишь, что Господь оставляет тебя?» В тот день, господин посол, мир будет близок.

Я прерываю тогда разговор сухим тоном:

— Это — глупая болтовня… Император клялся на Евангелии и перед иконой Казанской Божьей Матери, что он не подпишет мира, пока останется хоть один вражеский солдат на русской земле. Вы никогда не заставите меня поверить, что он может не сдержать подобной клятвы. Не забывайте, что в тот день, когда он ее давал, эту клятву, он захотел, чтобы я был около него, дабы стать свидетелем и порукой того, в чем он клялся перед Богом. После этого, он будет непоколебим. Он скорее пошел бы на смерть, чем изменил бы своему слову…

Четверг, 17 декабря.

Великий князь Николай «с горем» извещает меня о том, что он принужден приостановить свои операции: он мотивирует это решение чрезмерными потерями, которые понесли его войска, и тем, еще более значительным фактом, что артиллерия израсходовала все свои запасы снарядов.

Я жалуюсь Сазонову на положение, которое мне, таким образом, открылось; я изъясняюсь в довольно резком тоне:

— Генерал Сухомлинов, — говорю я, — двадцать раз заявлял мне, что приняты меры к тому, чтобы русская артиллерия всегда была обильно снабжена снарядами… Я настойчиво указывал ему на громадный расход, который стал нормальным оброком сражений. Он уверял меня, что он сделал все возможное с целью удовлетворить всем требованиям, всем случайностям. Я даже получил от него письменное свидетельство об этом… Я прошу вас доложить от меня об этом императору.

— Я не премину передать его величеству то, что вы мне сказали.

Мы ограничиваемся этим. Чувства, которые внушает Сазонову характер Сухомлинова, гарантируют мне, что он извлечет всю возможную пользу из моей жалобы.

Пятница, 18 декабря.

Вчера я узнал, что русская артиллерия нуждается в снарядах; сегодня утром я узнаю, что пехота нуждается в ружьях.

Я отправляюсь тотчас же к генералу Беляеву, начальнику главного управления генерального штаба, и прошу у него точных сведений.

Очень трудолюбивый, олицетворение чести и совести, он заявляет мне: