Царский изгнанник

– Так кинь ему, болвану, что-нибудь, чтоб он прикрылся.

Миша подал итальянцу свое ватное одеяло. Только тут заметил вскочивший спросонья Чальдини, в каком легком костюме он предстал пред очи Серафимы Ивановны. Он поспешно укутался в одеяло и выбежал из комнаты. Минут через пять он возвратился одетый.

Анисья покуда тоже кое-как оделась, и Миша тоже, а Серафима Ивановна, оставаясь в постели, скрыла большую часть своей персоны за импровизированным Анисьей занавесом и, высунув голову, вступила с Чальдини в совещание, что им делать.

– Не знай, – говорил итальянец, – не можа.

Толковали, толковали и решили, что пойдут почевать в карету.

– Там хоть и тесненько, – заключила Серафима Ивановна, – но, по крайней мере, нет ни клопов, ни тараканов.

Этим и окончился первый день путешествия.

Последующие дни мало отличались от первого: тот же притворный или действительно непробудный сон Чальдини; те же бесполезные утешения Миши (бесполезные, потому что Миша мало-помалу утешался сам собой); те же бранные слова со взмахиваниями на Анисью; наконец, та же предосторожность Анисьи как можно реже оставаться с глазу на глаз со своей госпожой. Анисья живо подметила, что присутствие Чальдини и даже Миши, присутствие, не всегда стеснявшее язык Серафимы Ивановны, имело большое влияние на ее руки.

– А сколько у тебя денег? – как-то спросила Серафима Ивановна у племянника.

Миша вынул из кармана кошелек и высыпал на руку Серафимы Ивановны все свое богатство; у него оказалось три десятирублевые русские монеты, две французские, шесть рублевиков и десять совершенно новеньких полтинников.

– А! Какой ты богач, Миша! – сказала Серафима Ивановна, считая деньги. – Тридцать, пятьдесят, пятьдесят шесть… шестьдесят рублей с лишком… а вот я тебе еще подарю. Посмотри: Людовик Одиннадцатый в сорок восемь ливров… Это редкая монета, береги ее.

– Зачем мне, тетя, – отвечал Миша, покраснев, – у меня довольно своих денег, а у тебя, ты говорила, мало; ты говорила, на дорогу даже недостанет.

– Еще бы: везде такие бешеные цены на станциях: простая курица – два алтына; вчера для доктора жарили… у них, еретиков, слышь, нет Успенского поста… но ты о дороге, Миша, не беспокойся; до Львова как-нибудь доедем, а там у нас кредитив на главные города Европы; кредитив на сорок тысяч ливров… Бери же, Миша.

Миша спрятал Людовика XI в свой кошелек, который и положил в карман, удивляясь, отчего тетке ни с того ни с сего вздумалось сделать ему этот, совсем для него ненужный, подарок.

Запасенная в Квашнине провизия на четвертый день путешествия подошла к концу, а запастись новой было негде: на пути встречалось мало городов. Думали как-нибудь дотянуть до Киева, но за две-три станции до Нежина все так проголодались, что пришлось обратиться к скромной трапезе станционной смотрительницы. Подали свекольник с малосольными огурцами, постный борщ из бураков и твердые, как дерево, галушки в конопляном масле. Обилие блюд вознаграждало недостаток искусства кухарки. Все наелись досыта, даже до тошноты, потом напились кофе, потом велели закладывать лошадей и, прощаясь со смотрительницей, Серафима Ивановна сунула ей в руку пятиалтынный.

В то время цены на продукты питания были в средней полосе России баснословно низкие; но Серафима Ивановна предполагала их еще ниже действительности.

– Что это, матушка, – сказала смотрительница, – пять человек ели, ели, а ты пятиалтынный даешь! Уж по крайности четыре гривны пожалуй… Да коль и всю полтину дашь, так и то лишков не будет.

– Врешь, дура, – отвечала Серафима Ивановна, – нет у меня бешеных полтин для тебя. Какие тут пять человек ели? Я не дотронулась до твоих бураков: терпеть свеклы не могу; и галушек я твоих в рот не брала, их не разжуешь. Доктор тоже привык к макаронам, а не к галушкам; да у него еще свой кусок курчонка оставался, и он твоего, кроме хлеба, ничего не ел, я сама видела; Аниська, – ты знаешь, – много есть не смеет; племянник мой – ребенок, только кусочек курочки и скушал… А ел твои галушки один фельдъегерь. Так за одного человека полторы гривны – красная цена.

– Нет, матушка, воля твоя, а больно обидно, – возражала смотрительница, – прибавь хоть две гривенки.

– Говорят тебе, не прибавлю, – закричала Серафима Ивановна, – убирайся, пока цела!..

Серафима Ивановна встала в боевую позицию, то есть подбоченилась одной рукой и подняла другую вверх.

– Ке фатэ, синьйора, – сказал Чальдини, между тем как Миша, никогда не видавший ничего подобного, с испугом глядел на тетку.

Серафима Ивановна вспомнила, что до Киева недалеко и что из Киева на нее насплетничают; она тут же переменила боевую позицию на более приличную, но прибавки смотрительнице все-таки не дала.

– Ну, не приедайся, дура, – сказала она ей, – право, пятиалтынный – цена хорошая за твой обед; здесь у вас, у хохлов, провизия дешева. Чай, и на гривну не съели у тебя.

Сказав это, Серафима Ивановна важно направилась к двери, Чальдини, идя за ней и не говоря ни слова, вынул из кармана двугривенный и подал его хозяйке.