Царский изгнанник

   — Опять вопрос щекотливый, очень щекотливый, милостивая государыня, и я опять должен отвечать вам на него: и да и нет; кредитив, если вам угодно, написан на ваше имя, но благоволите обратить внимание на выражения, в которых он написан: в коммерции, как и в дипломатии, не употребляется ни одного слова лишнего, и хороший банкир, точно так же как и хороший посланник, должен уметь читать между строчками; позвольте ещё раз ваш кредитив. В нём, изволите ли видеть, сказано: «Г-же Квашниной, которая взяла на себя попечение о моём внуке, князе Михаиле Голицыне, с ней вместе путешествующем... прошу г-на Лавуазье и корреспондентов его, как во Франции, так и за границей...» Изволите ли видеть, как ясно сказано... «Выдавать мадам Квашниной...» и так далее.

   — Так что ж из этого следует? — спросила Серафима Ивановна, — мне нечего перечитывать этот кредитив, я его сто раз читала и знаю наизусть.

   — А из этого следует то, что, согласитесь сами, милостивая государыня, — господину Лавуазье и его корреспондентам нет никакой надобности знать, что молодой князь Михаил Голицын путешествует по Европе с мадам Квашниной и что дед его желает, чтоб он продолжал своё воспитание в Париже. С другой стороны, сколько я знаю, первый министр России не такой человек, чтобы пустословить в деловом письме.

   — Что ж вы читаете между строчками этого делового письма, господин банкир?

   — Читаю, — вы изволили приказать мне говорить с вами откровенно, — что кредитив написан не столько на ваше имя, сколько на имя вашего племянника, хотя он и несовершеннолетний. И это ещё более подтверждается концом письма, где сказано, что по помещении князя Михаила...

   — Знаю, читала... Следовательно, без позволения князя Михаила я не могу получить деньги у банкиров?

   — О его позволении в кредитиве ничего не сказано, но присутствие его при вас обусловлено ясно; поэтому я мог выдать тридцать червонцев по доверию к вашему честному виду, как говорят французы, но если б дело шло о более значительной сумме, то я должен бы был попросить у вас позволения поговорить хоть минутку с вашим племянником.

   — Вот дурак-то! — сказала Серафима Ивановна, садясь в коляску. — Чего-чего не наговорил он мне! И не дорого оценил он мою внешность: тридцать червонцев... Тьфу, болван! Хуже всякого жида!

Пока Серафима Ивановна была у Виланда и покупала потом шубку и кое-какие съестные припасы, Миша, Анисья и Чальдини, подсевший к ним вскоре после отъезда Серафимы Ивановны, вступали в очень важный заговор против власти квашнинской помещицы за границей.

Анисья очень удивилась, узнав, что во Франции если она пожелает, то может отойти от Серафимы Ивановны и получить паспорт на свободное жительство где захочет.

   — Как, без всякого выкупа! — вскрикнула она. — Неужели во Франции нет крепостных! Вот благословенная-то страна!

   — Крепостные-то во Франции есть, — отвечал Чальдини, — и они, может быть, ещё несчастливее ваших русских; но иностранные крепостные, как только переезжают границу Франции, могут требовать свободы, поступают под покровительство законов и по истечении трёх лет получают права гражданства. Даже здесь, в Римской империи, если Анисья хочет, то может хоть нынче же и почти без хлопот получить паспорт из ратуши: закон положительный...

   — Куда я пойду, батюшка доктор? Да она тогда мою Анюту до смерти засечёт...

Переводя ответ Анисьи, Миша с удивлением спросил у доктора, отчего если Анисья провинится перед его тёткой, то за это будет наказана Анюта.

   — Вы ещё не знаете, на что ваша тётка способна, — отвечал Чальдини, — не с тем говорю я вам это, чтоб ещё больше вооружить вас против неё, а с тем, чтобы предостеречь вас: помилуй Бог, если вы хоть одним словом проболтаетесь, хоть одним жестом выдадите вашей тётке, что между нами было какое-нибудь совещание; вам, разумеется, ничего не будет; и Анисью мы отстоим; но бедная дочь Анисьи тогда за всё поплатится; а лучше мы примем другие меры, и до поры до времени о нынешнем нашем разговоре ни слова. Даже между собой, в уроках ваших, не намекайте о нём... Теперь, пока нет тётки, спросите у Анисьи, продаются ли у них в Квашнине крепостные девушки отдельно от семейств.

   — Замуж к соседям продавались девки, — отвечала Анисья, — за девку по двадцати рублёвиков и больше давали, смотря какая девка; а так не слыхать, чтоб продавали, да и покупать некому.

   — А кроме дочери, есть у Анисьи какая-нибудь родня в Квашнине? — спросил Чальдини у Миши.

   — Никого нет у неё, кроме деверя, говорит, — отвечал Миша, — да и тот, кажется, в ратники назначен.

   — Ещё спросите у неё, сколько лет её Анюте.

   — Да вот, — сказала Анисья, — когда мой муж помер, ей, кажись, одиннадцатый годок пошёл; на вид-то она мала, а годов ей много: в Устретенье будущее, значит, ей двенадцать лет минет; она у меня, я помню, в ночь на Устретенье родилась...

   — Ну и basta! — сказал Чальдини, вставая и уходя из комнаты, — Помните же условие: ни слова, ни намёка обо всём этом.

По уходе Чальдини Миша счёл долгом сделать строгий выговор своей ученице.