Царский изгнанник

   — Какая ты странная, Анисья, — сказал он ей очень серьёзным тоном, — я тебя учу-учу, а ты меня при людях срамишь. Вот ты уже почти и читать выучилась, а говорить всё не умеешь; всё как-то по-деревенски говоришь: что за Устретенье?! Такого и праздника нет, скажи, Сретение.

   — Ах ты мой голубчик, милый какой! — сказала Анисья. — Всё буду говорить по-твоему, прикажи только. Да не гляди на меня такими сердитыми глазищами! Ух! Словно съесть хочет! А вот я не боюсь!

Серафима Ивановна возвратилась очень усталая и очень не в духе. Шубку ей удалось купить хорошую и довольно сходно, провизией она тоже запаслась и лучше и дешевле, чем думала, так что хоть до самой Вены ни разу не останавливайся в гостиницах; но разговор с Виландом не выходил у неё из головы.

«Что может означать, — думала она, — что князь Василий Васильевич пишет обо мне письма, которые банкиры читают между строчками? Нет, должно быть, Виланд соврал: все эти фразы в письме князя для того только, чтобы слог не казался слишком сухим, слишком коммерческим. Если б князь не доверял мне, то не отпустил бы со мной Миши. Это очевидно... уж не шутка ли это опять князя Алексея Васильевича? А туда же, когда-то влюблённым прикидывался! Да нет, его в Квашнине не было, а кредитив в Квашнине 9 августа написан... Всё-таки же что-то не чисто, не знаешь, что и думать... Напишу Машерке, она всё разузнает...»

От Ольмюца до Вены (двадцать семь миль) ехали почти без остановки; остановились только один раз — в плохой деревушке Штокерау, в десяти милях от Вены. Остановились в ней 31 августа в одиннадцать часов вечера, для того чтобы встретить новый, 1689 год. У Серафимы Ивановны было убеждение, что новый год надо непременно встретить за ужином и за бокалом вина для того, чтобы весь год жилось спокойно и весело.

После ужина отправились дальше, ехали всю ночь, и в девять часов утра, 1 (11) сентября[61]

, в то самое время как в Москве князь Василий Васильевич подъезжал к Красному крыльцу дворца царевны Софии, дормез его, по указанию его внука, остановился перед крыльцом лучшей венской гостиницы «Город Лондон».

В Вене Чальдини получил несколько писем, в числе коих два от доктора Фишера, лечившего князя Василия Васильевича в Медведкове. Первым из этих писем Фишер уведомлял своего товарища, что его пациент, пролежав семьдесят пять часов без чувств, только что пришёл в память, а вторым от 20 (30) августа, что с больным был кризис, после которого он, Фишер, может надеяться, но ручаться ещё не смеет, что с помощью знаменитых чальдиновских порошков он скоро поднимет больного на ноги.

Из Флоренции писали Чальдини, что дело, по которому требовалось его присутствие к концу сентября, отсрочено до ноября и что если он желает прокатиться по Германии и даже по Франции, то успеет накататься вволю.

О болезни князя Василия Васильевича Чальдини не сообщил ни Мише, ни Серафиме Ивановне; первому — чтобы не огорчить его, а второй — чтобы она, как-нибудь сгоряча, не проболталась Мише. Сам же он был почти уверен в благополучном исходе болезни князя Василия Васильевича, которого, — как уже сказано было, — в продолжение пятнадцати лет быть ежегодно повещало воспаление в боку.

На другой день приезда в Вену Серафима Ивановна отправилась вместе с племянником к банкиру, от которого получила сто суверенов (около шестисот рублей). Мише давно уже нечем было поощрять свою ученицу. Он подождал до вечера, надеясь, что тётка вспомнит о долге, и обещая себе, что если до семи часов она не вспомнит, то в семь часов он как-нибудь намекнёт ей. Но прошло и семь, и восемь, и десять часов. Сели ужинать, а Миша всё молчал и краснел, придумывая, какой бы ему сделать намёк поделикатнее. Наконец он придумал:

   — А знаешь ли, тётя, — сказал он, — Анисья давеча не так хорошо свой урок знала, как прежде.

   — Я тебе всегда говорила, — отвечала Серафима Ивановна, — охота тебе с дурой возиться! Дурой была, дурой и останется. Плюнь на эти пустяки, братец. Право, скучно слушать, как она, словно попугай какой, по сто раз сряду твердит одно и то же, ну, поучил немножко, и довольно. Займись теперь чем-нибудь другим.

   — Нет, тётя, уж ты позволила... я совсем не то говорю... я не говорю, что она дура... у неё, напротив, память очень хорошая. Но... знаешь ли, кабы я купил конфет или хоть орехов, то она училась бы ещё лучше. Дедушка и папа всегда давали мне что-нибудь, когда я хорошо знал урок: или игрушку, или лакомство какое...

То ты, а то Аниська. Ты не должен забывать этого, Миша, а коль она забудет, так я ей, дуре, напомню...

   — Нет, тётя, пожалуйста...

   — Учить её я тебе не запрещаю; ну и учи её, сколько хочешь, а пичкать её конфетами всё-таки же незачем. Нет у меня бешеных денег для Аниськи!