Царский угодник

– Вырубай, вырубай его вместе со льдом, – суетился Глобачев, – и поосторожнее, ребята!

– Что, думаешь, он живой? – спросил у Глобачева Курлов и, не выдержав, захохотал.

– А кто его знает! – Глобачев опасливо зыркнул глазами на впаянного в лед Распутина. – Этот дядя все может придумать.

– Дядя… Что верно, то верно, всем нам он – дядя. Слышал бы Ефимыч наши речи!

Городовые работали так энергично и азартно, что Глобачев распорядился налить им по стакану водки. Прямо здесь же, на невском льду. А на закуску выдать по прянику. Другой еды в здешних «полевых» условиях не оказалось. Но ничего, городовые не обиделись – водка хорошо пошла и под пряник. Городовые заметно повеселели.

Оживление этих людей можно было понять: для них началась «холодная вахта» – бесконечные пляски, чтобы согреться, на насквозь продуваемом невском льду, опасения за собственное здоровье (несколько жандармов получили морозные ожоги), еда всухомятку и рявканье начальства оставались позади.

А для начальства все еще было впереди. Впереди были неприятности. Дело об убийстве «старца» необходимо было тщательно расследовать, а оно могло затронуть многих могущественных людей.

Обрубленную глыбу льда с вмерзшим в нее Распутиным долго не могли поднять из воды – слишком тяжела оказалась, зар-раза, – несколько сот килограммов, поэтому обкалывать ее пришлось в дымной проруби.

– Осторожнее, ребята, рожу Ефимычу не повредите, – просил Курлов.

– Да куда уж повреждать, вашвысбродь, – отвечали городовые Курлову, – от портрета и так остались одни воспоминания. Если только глаза, но и они уже вытекли. Вашему Ефимычу уже ничего не страшно.

– Все равно, – просил Курлов.

– Выполняйте что приказано! – рявкал на городовых Глобачев.

Наконец увертливую глыбу льда обхватили несколькими прочными канатами и выволокли из воды, на льду ее обмотали веревками и потащили к берегу, к недалекому деревянному сараю. Там осторожно обкололи лед и отпрянули опасливо от «старца» – слишком уж страшен он был: висок проломлен, и в проломе застыло что-то розовое, кудрявое – мозги ли, сукровица ли, из красно-черной мешанины выглядывали сахарно-белые осколки костей, волосы в нескольких местах были выдраны вместе с кожей, висели на клочках – видно, Распутин ударился о край промоины, когда его сбросили с высокого пролета, борода была насквозь пропитана кровью, одна рука была свободна от веревок – видать, «старец» умудрился выдрать ее из веревок, хотел уцепиться за что-то, но…

– Слушай, а в воду он был сброшен живым, – удивленно проговорил Курлов.

– С чего ты взял? – спросил Глобачев.

– Во-первых, рука освобождена от веревок, во-вторых, пальцы сжаты в щепоть, словно для молитвы. Это он сделал уже в воде.

– У тебя водка есть?

– Есть бутылка «Смирновской», у адъютанта… А что?

– Давай выпьем.

– Что, хочешь Ефимыча помянуть?

– Мне он никто, чтобы его поминать. – Глобачев, морщась, покосился на труп Распутина, из-под которого в жарко натопленном четырьмя походными буржуйками сарае потекла уже красная струйка. – Просто противно… Хотя охранял я его честно, не давал, чтобы прикончили ножом где-нибудь на улице. – Глобачев вздохнул, потянулся изо всей силы, так, что захрустели кости. – Выпить хочется! Да и начальства сейчас сюда полным-полно прикатит… Померзли бы они с наше на льду!

– А где твоя водка?

– Городовым скормил.

Через три минуты адъютант принес из автомобиля бутылку «Смирновской», в жарком воздухе сарая она мигом запотела. Глобачев вновь покосился на Распутина:

– А он здесь не протухнет?

– Сейчас вырубим печки-буржуйки, и тут вновь станет холодно, как в преисподней.

– Не люблю покойницкие, – сказал Глобачев и, отвернувшись от Распутина, потянулся к своему стакану водки.

Залпом выпил, приблизился к крохотному хлипкому оконцу, врезанному в стенку сарая, глянул в него, прищурясь, и передернул плечами: на угрюмом низком небе возникла ржавая холодная полоса – наступившие затяжные холода обещали быть не просто затяжными и не просто лютыми: того, что ожидалось в ближайшее время, здешняя земля еще не знала.

До конца 1916 года оставалось всего ничего, несколько дней, наступал год 1917-й, исторический, и каким он будет, этот наступающий год, не ведал пока никто, хотя приближение его вызывало у многих некую щемящую пустоту в душе, тяжесть и странную затяжную тоску, будто была проиграна в карты собственная жизнь.

Перед сараем, погромыхивая парящим мотором, остановился один автомобиль, за ним второй, потом третий – «на свидание» к Распутину приехали сильные мира сего. Глобачев вздохнул и отвернулся от оконца, кинул стакан под стол, чтобы приехавшие не видели его, потом одернул на себе шинель и шагнул к двери встречать гостей.

…Вот и вся история про то, как жил, как грешил и как умер Григорий Распутин.

Впрочем, не вся…

У этой истории есть эпилог. И вообще, какая история может быть без эпилога?

Эпилог