Царство

И я наконец-то оказываюсь в реке, наслаждаясь каждым мгновением пребывания в ее прохладных после бани водах. Да как же хорошо! Нырнув и закрыв глаза, я проплыл чуть вперед, вынырнул – и зажмурился от ярко светящего над головой июльского солнца. Оглянулся по сторонам, наслаждаясь спокойствием этого мгновения, – и вдруг стало не по себе. Вдруг показалось, что стоящий выше по течению город мертв, что в нем нет никого, что я никого не спас зимой… И все это заставило меня съежиться от суеверного ужаса, но наваждение быстро отпустило. Однако дальше купаться я не стал, поспешив выйти из воды.

Супруга уже наверняка проснулась и ждет меня.

Ростислава уже действительно ждала меня, лучисто улыбаясь и счастливо сверкая глазами, непривычно бледная и мило округлившаяся на лицо, но отнюдь не располневшая. Роды дались жене не столь и легко, все-таки рожать с повитухами не одно и то же, что в роддоме, и смерть роженицы при рождении малышей в тринадцатом веке не такая уж и редкость. И тем лучше то, что у моей жены по итогам все прошло благополучно.

Я лег прямо в ее кровать и крепко прижал к себе, силясь надышаться ароматом волос любимой, согреться ее теплом, хотя на самом деле мне было совершенно не холодно. И пусть невозможно согреться теплом любимого человека впрок, вобрать его в себя и наслаждаться им в дни постылого одиночества, но ведь реально же запомнить эти мгновения тихого домашнего счастья.

К слову, мою душу подобные воспоминания действительно греют.

Мы целовались со Славой – очень долго и сладко целовались, пока не заболели губы. А после смеялись, шутили, ели принесенную прямо в кровать печеную утку, снова целовались… После кормилица принесла Всеволода по просьбе Славы, и как же сладко было смотреть на этих двоих самых любимых на свете людей, обнимающих друг друга! Малыш, положив ручки на маму, действительно будто обнимал ее…

Правда, спустя некоторое время ребенок заплакал, и снова прибежала «мамка» (так еще называют местных кормилиц), желая забрать нашего сына. Но я ее остановил, и хоть молодая, совершенно мне незнакомая, по сути, женщина не поняла моей просьбы и не хотела подчиняться, я, в конце концов, прямо приказал ей убираться за дверь. После чего попросил Ростиславу самой покормить младенца… И та, опасливо сверкнув глазами, не стала спорить, дав Всеволоду присосаться к груди.

Конечно, молоко тогда не пришло – с первого-то раза. Но грудь матери сработала как соска, и малыш, недовольно поелозив на руках у супруги, все же вскоре заснул. Что, в свою очередь, приободрило Славу. Как оказалось, ей и самой хотелось испытать радость кормления собственного младенца, но против традиций не пойдешь. Да и насчет моей реакции она немного переживала – мол, кормление не позволяет сохранить женскую красоту, вот княжны от него и отказываются. Однако же моя реакция оказалась прямо противоположной и совпала с тайными желаниями любимой.

А в итоге уже на третий день женушка кормила младенчика собственным молоком, заметно приободрилась, стала гораздо лучше есть, и, что меня особенно порадовало, ее неестественная бледность исчезла.

Все-таки не стоит без крайней необходимости вмешиваться в человеческое естество, задуманное самим Творцом.

Для меня эти дни стали, наверное, эталоном спокойствия и тихого семейного счастья, прочно отложившись в памяти и подсознании – они мне даже снились. И по-прежнему снятся – на коротких ночных стоянках следующей к Мурому рати Мстислава Глебовича.

Глава 17

Орду-Эджен, старший сын Джучи, внук великого Чингисхана, стоял на небольшом холме, с легкой тоской наблюдая, как мордуканы кагана Пуреша и булгарский хашар прорубают в лесу широкую просеку. В очередном лесу, очередную просеку… Сколько уже их было на его пути?

Леса эрзи, как видно, навсегда останутся в памяти чингизида: темные, дремучие, пугающие. Как и в землях орусутов, здесь из-за каждого дерева могла вылететь стрела, способная поразить любого из нукеров, даже самых знатных и могучих батыров. И, памятуя о судьбе Кадана, Орду оставил огромный и роскошный, украшенный золотыми нитями шатер, сменив его на простой войлочный, коими пользуются большинство степняков, и пересел на невысокого монгольского коня, предпочтя его белоснежному арабскому скакуну. Ныне его защищал прочный и надежный панцирь худесуту хуяг без каких-либо украшений, а сопровождал темника всего десяток телохранителей в таких же прочных, но простых доспехах. И только сабля из черной индийской стали кара-табан могла выдать высокое положение Орду, но пока клинок не покинул ножны, старший сын Джучи был неотличим от прочих десятников из числа преданной ему сотни гвардейцев-тургаудов.