Цена нелюбви

Как ты знаешь, я всегда обожала карты. Иногда я говорила, что в случае ядерной атаки или угрозы вторжения вражеской армии самыми могущественными окажутся не белые расисты с пистолетами и не мормоны с консервированными сардинами, а картографически подкованные люди, которые знают, какая дорога ведет в горы. Поэтому, оказавшись на новом месте, я первым делом ищу карту, если, конечно, перед тем как прыгнуть в самолет, не успела забежать в «Рэнд-Макнелли» в центре города. Без карты я чувствую себя уязвимой и растерянной. С картой в руках я ориентируюсь в любом городе лучше большинства его жителей, многие из которых ничего не знают вне своей замкнутой орбиты: кондитерской, магазина мясной кулинарии и дома подруги. Я давно горжусь своим навигационным талантом, поскольку лучше многих умею переводить двухмерную карту в трехмерную реальность и использовать для определения своего местонахождения реки, железные дороги и солнце. (Прости, но чем еще я могу похвастаться? Я старею и вижу это. Я работаю в туристическом агентстве, а мой сын — убийца).

Итак, я ловко подобрала карты, вероятно надеясь, что с привычно обретенным чувством направления смогу ориентироваться в этой чуждой жизни неработающей мамочки из пригорода. Мне необходима была какая-то материальная эмблема моего прежнего «я» хотя бы для напоминания о жизни, от которой я отказалась и к которой смогу вернуться когда захочу. Я лелеяла слабую надежду, что, став постарше, Кевин вдруг заинтересуется, ткнет в Майорку в углу и спросит, как я там жила. Я гордилась своей жизнью и, говоря себе, что при успешной матери Кевин научится гордиться собой, вероятно, имела в виду, что он просто будет гордиться мною. Я тогда еще понятия не имела, чем могут обернуться чрезмерные требования родителей.

Мой проект был весьма кропотливым. Все карты были разных размеров, и мне приходилось подгонять несимметричные и несистематизированные узоры, однако приятно было составлять этот лоскутный ковер, подбирая цвета и находя разумное равновесие между городскими центрами и континентами. Я научилась работать с обойным клеем — довольно грязное занятие; более старые и рваные карты приходилось гладить — бумага на глазах становилась коричневой. В новом доме было очень много дел, и постоянно приходилось консультировать моего нового выпускающего редактора НОК Лоуис Роул. Я оклеивала свой кабинет несколько месяцев.

Вот что я имела в виду, когда говорила об ожидании своего часа. Кевин следил за оклейкой кабинета и прекрасно знал, сколько на это ушло сил; он лично помогал мне усложнять процесс, оставляя следы обойного клея по всему дому. Может, он и не понимал, что нарисовано на картах, но он прекрасно понимал, что они для меня значат.

Наклеив у окна последний прямоугольник, топографическую карту Норвегии, испещренную фиордами, я забралась на лестницу и обвела взглядом результаты своих трудов. Потрясающе! Динамично, необычно, очень сентиментально. Корешки железнодорожных билетов, поэтажные планы музеев и счета из отелей придавали коллажу дополнительный личный оттенок. Я вдохнула какой-то смысл хотя бы в один уголок этого невыразительного, дурацкого дома. Я включила погромче «Большой мир» Джо Джексона, закрыла банку с клеем, сняла полотно, покрывающее мое шестифутовое бюро с выдвижной крышкой, открыла его и, распаковав последнюю коробку, расставила подставку с антикварными авторучками, бутылочки красных и черных чернил, скотч, степлер и безделушки — миниатюрный колокольчик из Швейцарии, терракотового кающегося грешника из Испании.

И все это время я болтала с Кевином в духе Вирджинии Вулф:

— Всем необходимо личное пространство. Понимаешь? У тебя есть комната? Ну а это мамочкина комната. И всем хочется сделать свою комнату особенной. Мамочка была во множестве разных мест. И все эти карты напоминают мне о моих путешествиях. Когда-нибудь и тебе захочется сделать свою комнату особенной, и я помогу, если ты захочешь...

— Что значит особенная? — спросил Кевин, обхватив одной рукой локоть другой, вяло свисавшей вдоль тела. И в этой безжизненной руке был его водяной пистолет, подтекающий теперь еще больше. Хотя Кевин был очень худым для своего возраста, я редко встречала кого-то, кто занимал бы больше метафизического пространства. Угрюмая серьезность не позволяла забыть о его присутствии, и если он мало говорил, то следил всегда.

— Она выражает твою индивидуальность.

— Какую индивидуальность?

Я точно помнила, что уже объясняла это слово. Я постоянно расширяла его словарь или рассказывала о Шекспире; образовательная болтовня заполняла пустоту. И я всегда чувствовала: он хочет, чтобы я заткнулась. Казалось, нет конца информации, которую он не хочет слышать.

— Твой водяной пистолет, например, часть твоей индивидуальности. — Я с трудом удержалась, чтобы не добавить: и то, как ты погубил мое любимое платье, часть твоей индивидуальности. И то, что почти в пять лет ты продолжаешь писать и какать в памперсы, тоже часть твоей индивидуальности. — И вообще, Кевин, я думаю, ты упрямишься. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.