Цена золота. Возвращение

Так оно и шло, только сегодня Мемед-ага встретил не кого-нибудь — сам Исмаил-ага Ибрахим-бей Мирза Алтын-спахилы Сулейман-оглу, стоя посреди гиацинтовой грядки, громко и гордо повторил свое имя, и строгий его голос означал: «Я ношу имя того, кому правнуки одного недорезанного гяурского бана{48} обязаны жизнью, новой верой и своею властью!» Он снова спросил по-турецки, кто они и чего им здесь надо, и, договорив, остался стоять с поднятой головой, словно вопросы его вовсе еще не кончились. Он знал, каким видят его сейчас синие глаза всадника, знал, что тот не сможет снова ответить: «Не понимаю», — немые вопросы впивались в него, и Исмаил-ага с наслаждением наблюдал за его растерянностью.

Это было старое, острое чувство наслаждения — старое и острое, как та вражда, которая не стерлась единоверием, а наоборот, возросла и сейчас, подстегнутая дерзостью горца, сладостно шумела, набухая в висках, и была упоительна, как любовь. Исмаил-ага мог задать вопрос и по-болгарски, но Мемеду-аге положено было понимать по-турецки и по-турецки же отвечать. И, опершись ладонью на эфес того самого фамильного ятагана, страх перед которым должен был передаваться у Тымрышлий из рода в род, Исмаил-ага спросил в третий раз:

— Бурда наслы иш вар?

— Начинай! — приказал неожиданно конник своим людям, словно ничего не слышал, и указал рукой на дом, конюшни и двор. — Живо!

Земля заходила под ногами Исмаила-аги вместе со всем, что на ней было. Пошатнувшись, он зажмурил глаза, а когда их открыл, с удивлением увидел, что все на прежних местах и ничто не обрушилось. И все же мир уже не был прежним. Всадник теперь не стоял в воротах, а собирался спешиться у крыльца. И не глядел в его сторону.

— Стой! — крикнул неуверенно Исмаил-ага. Крикнул по-болгарски и повторил свой окрик еще раз для пеших, рассыпавшихся по двору: — Кто вы такие? Что вам надо?! — Он кричал, хотя земля под ногами его потеряла устойчивость и роду Сулеймана уже не суждено было взять верх над Тымрышлиями. Видно, победа их никогда не была полной.

Хаджи-Вране глядел в небо, и неизвестно было, понимает ли он, что мир изменился.

— Что вам здесь надо?! — кричал Исмаил-ага. — Почему вы молчите?! — И знал, что для Тымрышлий слова его звучат так: «Мемед-ага, прошу тебя, не забывай, кто стоит перед тобой, не оскорбляй больше. Я уступил, насколько мог. Уступи и ты. Уезжай восвояси!»

— Исмаил-ага Сулейман-оглу? Я не ослышался?

— Нет, не ослышался, — сквозь зубы произнес Исмаил-ага.

— Исмаил-ага! — громко и внушительно изрекла румяная мальчишеская голова с высоты огромного туловища, взгромоздившегося на лошадь. Тымрышлия был доволен, он видел, кто стоит перед ним, и его ясные, полные любопытства синие глаза впились в лицо турка. — Как мне повезло, а?.. Гм… А мы ищем главарей.

— Каких главарей?

— Гяурских.

— Здесь нет гяурских главарей.

— Очень хорошо, — сказал Тымрышлия. — Мы и хотим посмотреть, так ли это.

— Нечего вам смотреть, я уже видел.

— Когда?

— Только что.

— Хорошо смотрел?

— Хорошо.

— Везде?

— Везде.

— Выходит, ты знал, Исмаил-ага, — ухмыльнулось румяное лицо, — знал, что в селе скрываются бунтовщики. Раз ты все обыскал…

Кровь хлынула в голову Исмаилу-аге, и на миг он онемел.

— А это кто? — указал Мемед-ага на Хаджи-Вране.

— Хозяин дома, — с трудом выдавил Исмаил-ага, едва слыша свой глухой голос сквозь тревожный шум крови в висках, — дед Хаджи-Вране, старейшина села, мой старый кунак, свой человек…

— А в руке у тебя что?

— Это? Это? — Исмаил-ага изумленно глядел на кошель. — Это золото деда Хаджии… будем считать… он вверяет его мне… — Всадник ухмылялся. Исмаил-ага смолк. Изумление и смущение его перешли в бешеную ярость. И он сам услышал, как кричит по-турецки: — Бу безим иш!.. Кач бурда! (Это мое дело, убирайтесь!) — и замолчал, а потом тихо добавил по-болгарски: — Уходите. По-хорошему прошу. Вам нечего здесь делать. Уходите.

— Раз по-хорошему, уйдем, — сказал Мемед-ага. — Тымрышлии уважают просьбы друзей. — И он махнул пешим, чтоб они шли со двора. Помаки один за другим побежали к воротам, стараясь держаться подальше от конского крупа. — Только мы, Исмаил-ага, прежде всего слуги аллаха, падишаха и империи — пусть цветет и ширится их слава!

— Пусть цветет и ширится их слава, — повторил следом за ним Исмаил-ага.

— Плохо то, что некоторые правоверные, чересчур уповая на прежние заслуги, не страшатся протягивать руку гяурам. И потому я буду где-нибудь неподалеку. Не обижайся, Исмаил-ага. Такие нынче времена. Если бы все мы исполняли свой долг, не было бы бунта. И еще хочу я сказать: старшего сына Хаджи-Вране — Павла — не нашли среди убитых. В церкви нет его трупа… Может, он ожил… Берегись, Исмаил-ага, не впутывайся в это дело!

Пешие уже ждали за воротами. Мемед-ага произнес последние слова тихо, ласково и угрожающе, глядя в землю. Потом он вздыбил коня, под цокот копыт круто развернул его грудью к воротам, пригнулся, чтобы не задеть черепицу навеса, и исчез, не пожелав, как это принято, на прощанье ничего доброго, не взглянув больше в глаза Исмаилу-аге.