Цена золота. Возвращение

День уже клонился к вечеру, и они держались подальше от затененных мест, скакали по открытому полю, где беда не могла налететь внезапно. Спешно пересекли зеленую полосу леса, так же спешно, как реку, не успев насладиться; мутные ручейки под ногами напоминали о близости чистых родников, но Сефер не хотел о них и слышать.

3

Смеркалось, когда Павел увидел бахчу. Пересохшие губы слипались, и он осадил коня. Арнауты подали знак поторапливаться — хотели опередить ночь, встретить ее в безопасном месте. Но он слез с жеребца, привязал его к кусту терновника и ступил в сочные путы арбузной ботвы. Присел на корточки. В первый арбуз нож вонзился бесшумно, без всякой радости; второй арбуз охнул, но из прорези не пахнуло утоляющим ароматом… И тут за спиной Павла раздалось легкое покашливание — не выстрел, не удар ножа. Он оглянулся.

Шагах в десяти стоял сухонький старичок — как огородное пугало, — руки он держал за поясом. Старик снова кашлянул.

— Кавуны здесь поздние, осенние. Ты бы меня спросил, где ранние. — Он сказал это чинно, но рук из-за пояса не вынул.

— Здравствуй, дед, — сказал Павел, выпрямившись. — Дай из ранних, и побольше, нас много. Золотой получишь за потраву.

— Возьми вон ту, пеструю кавуницу, — указал старик кивком головы, будто не услышал ничего особенного, — которая крестом помечена. Начни с нее.

Плод треснул в руках Павла при первом же ласковом прикосновении. Павел ощутил ответную ласку и сел на землю, будто собирался здесь ночевать.

— Я их не на продажу сажал, — сказал старик. — Это божья благодать… — И голос его тоже стал благостным.

— А зачем стережешь тогда, пистолет за поясом носишь?

— Стерегу от пакостников да от всякой случайности… Для нового хозяина стараюсь. Приедет, отведает кавуна, авось меня в сторожах оставит. Как при бее.

— А что за бей был у вас?

— Зекир Татар-бей. Иные жаловались, а я — нет.

— Хорошо тебе было при бее?

— Челяди было не плохо.

— А теперь?

— А теперь живем как на углях. Вроде бы земля и крестьянская, и пашем на ней, и сеем, а кто жать будет — не знаем. Хорошо, когда есть хозяин. А то, как начнем урожай делить, до смертоубийства доходит.

Павел молчал; и слышал старика и не слышал. Снаружи и изнутри его заливала сладость. Он сидел обессилев. Его подкосили не только сегодняшняя жажда, не только аромат сока, не только грусть, порожденная бегством. «Ласка, ласка, — сказал он себе, — вот без чего я сохну. Спас сам убил Ягоду, но и умер у нее на груди, и другие тоже… Пожар погасили, один только я еще тлею».

И вновь ощутил аромат кавуницы и, лежа вот так, на широкой зеленой постели, пожелал и впредь каждую ночь наслаждаться такой вот плотью, да, хотя бы арбузной плотью, и обеими руками потянулся за новым куском, чтобы припасть к этой сочной сладости, как к красивым женским губам, красивой острой груди, и сосать розовый сок до полного насыщения.

Но едва он коснулся плода, как раздался сухой треск, пригнувший его к арбузной ботве. Казалось, сладостный миг сам изнутри взорвался. Такое уже было когда-то, где-то, может быть, в церкви, среди сумеречных провалов? Но вместо битого кирпича и известки пальцы нащупывали рыхлую почву. Будто вспорото было само время. Но лежа, припав к ботве, он почувствовал, как оно снова сомкнулось, бесшумно и плотно. И небо над ним было едино — ни трещины в синеве, ни тучки. Треск тот был звуком выстрела, долетевшим от реки. Не дальним, но и не близким. И стреляли не из одного ружья, а из двух или даже трех. Залпом.

Старик смотрел в сторону реки — спокойно смотрел, и Павел решил, что все же это был одиночный выстрел, раздробленный эхом. И сев, он снова приник к розовой мякоти; но вкус ее стал другим — в горло влился лишь сладковатый шербет.

Потом на бахчу налетел вихрь, осыпав Павла землей и листьями — это вернулись арнауты. Передний жеребец перебирал копытами совсем рядом, попав в зеленые арбузные путы. Одно копыто было кровавым, другое — большим и круглым, обутым в спелый арбуз. Сефер допытывался чего-то у старика, тыча пальцем вниз и шаря глазами в ракитнике — до реки было шагов триста. «Да жив он, жив!» — молитвенно твердил старик.

Сефер сидел, пригнувшись к гриве, готовый и устремиться вперед, и укрыться от пуль. Павел понял, что его считают убитым, и поднялся с земли. Лошади попятились, и, казалось, это они издали протяжное «А-а-а!», они выругались на непонятном ему языке.

Он отряхнул землю и, не говоря ни слова, виновато пошел к жеребцу, стоявшему у куста терновника. Странным был этот выстрел, и еще более странным было падение — он не испытал страха, но всю дорогу его не покидало чувство, что случилось нечто очень важное, что так или иначе застрелен еще один миг его жизни. Чувствовал он и вину перед Мариной. Как он мог сидеть вот так на бахче, ощущая себя сиротою, забыв, что у него уже есть близкий человек?

4