Цианистый карлик

— Кого вы слушаете? — закричала Варвара. — Она же безумная… Ее на самом деле на цепи надо держать. Какие свидетельства, какая квартира?! Вот вам ключ от сейфа. — Она бросила связку на стол. — Идите смотрите!

— Сережа, включай, — попросила Маша.

Огарев включил камеру, и пошла запись. Сначала акции, потом — свидетельства о смерти, ветеранские книжки, завещание от нотариуса на квартиру…

— Вот же змею на груди пригрела. — Варвару колотило от злости. — И кормила, и поила… Сиротинушка…

— Вы, наверное, все хотите узнать, почему я устроила весь этот спектакль, съемки «Девочка на цепи — 2»? На то были серьезные причины.

— Ну и какие? — Варвара вскочила, уперев руки в боки.

— В ночь перед уходом я высказала тебе все, что хотела сказать. Тебе и твоему хахалю, — продолжила Маша.

Курбан тоже вскочил:

— Я не позволю!

— Молчать, — осадил Никита и поиграл стальными браслетами. — А то наручники надену.

— Высказала все и твоему похотливому коту, которого ты хочешь прописать в моем доме, — более резко произнесла Маша. — А днем раньше, когда вы в очередной раз напились, я услышала ваш разговор на кухне. Ты сказала, что «ей пора вслед за папашей». А ты, Курбан, перетрусил и сказал: «чтоб молодая девчонка умерла от сердечной недостаточности — могут заподозрить…» А ты, мамочка, ему сказала: «никто не догадается, если ты сам не ляпнешь где-то». И я решила уйти, чтоб не доставить тебе радости плакать на моих похоронах. А Сережа, — кивнула она в сторону Огарева, — единственный человек, который сочувствовал мне на этих гнусных съемках… Он и предложил мне вернуть должок. И мы сняли кино про «девушку на цепи». И оно заставило поволноваться и Курбашку, и мамашку, и мадам Самобрехову, и господина Грош-Ценаева. И Ромку, похотливого соседа. А потом каждый из вас получил от меня по куску цепи. По мере подлости. Больше всех получила ты, Варвара, десять звеньев, меньше — твой сожитель в моей квартире — пять.

— Всем вещдоки — на стол! — приказал Савушкин.

Присутствующие с ненавистью, кто — с облегчением стали выкладывать из конвертов и бросать фрагменты цепи на стол.

Маша продолжила обличительную речь:

— Соседушка Кухаркин, который хотел меня совратить еще несовершеннолетней, получил четыре. Большего ты не стоишь. Ну и остальной камарилье перепало: Самобреховой, Грош-Ценаеву, оператору… Гришке Хлопухину — шесть звеньев, сам знаешь, почему: всю жизнь был «шестеркой»…

— Маша, — подала голос Оля. — А мне-то за что перепало твоей ненависти? Ты же подруга была мне?

Она бросила на стол два звена.

— Подруга… — покачала головой Маша. — Когда меня все травили, ты тоже отвернулась от меня. Стыдно общаться было? А мне так не хватало твоей поддержки! Я потеряла мать, потом эта гадина свела в могилу моего отца. — Она показала рукой на Варвару.

— Да не слушайте ее! — уже умоляла Варвара.

Маша, не обращая внимания, продолжала:

— Ты тоже отвернулась, подруга, когда эта стая улюлюкала, когда кричали: «болонка на цепи», а вот это ничтожество… — Кивок в сторону Хлопухина. — Становился на четвереньки и гавкал… Не знаю, как я тогда не покончила с собой…

— Маша, прости, бога ради, дураком был… — заныл Хлопухин.

— Дураком и остался… Я перестала ходить в школу. Варвара ничего не знала. Она вообще ничего не знала. Была занята собой и своими делишками. Я уходила на другой конец города, бродила по улочкам. И однажды какая-то сила остановила меня перед храмом. Я вошла, там никого не было… И тихая благодать как-то сразу успокоила меня, очистила душу… Я не заметила, как ко мне подошел священник. Он спросил меня: почему юное создание не в храме познания? Я сказала, что не хочу ходить в школу, потому что в классе моем одни уроды… В общем, рассказала все про свою несчастную жизнь… Священник выслушал меня, дал мне три свечи, чтобы две поставила за упокой мамы и папы, а третью за свое здравие… Он долго говорил со мной, и до сих пор помню его слова: «величайший грех — лишить себя жизни». А на прощание перекрестил и сказал: «Иди, дочь моя, в школу. И помни: кто был последним — станут первыми». В этот же день я случайно, а может, и нет, встретилась на улице с Сережей. Разговорились, вспомнили съемки. И я расплакалась. — Огарев смущенно опустил голову. — Говорит: «что ж ты мне раньше не сказала? Они у меня все на карачках ползать будут». А Сережка крутой, одиннадцатый класс, каратист, его все боялись. На следующее утро Сережка меня за руку в класс привел. Все очумели. В шестой класс — крутой Серега. Одиннадцатиклассник! И Сережка им всем говорит: «Это моя сестра. Кто хоть раз тявкнет на нее — пасть порву!» И вся эта трусливая свора, однокласснички, меня сразу зауважали. Чуть ли не полюбили.

— Маша, мы все тебя любим! — вдруг всхлипнула Варвара. — Особенно я!

— Клянусь Аллахом, ты мне как дочь! — воздел руки к небесам Курбан.

И случилось чудо: все наперебой стали изъясняться в любви к Маше.

— Машенька, — запела железная Самобрехова. — Если б ты знала, как я исстрадалась, когда снимали эту страшную сцену! Ты же для меня была как дочь!