Цирк

Никто не ответил. Две фигуры продолжали стоять на краю купола, кажется, они о чем-то спорили. Оля снова засомневалась, что пришла на вершину купола с Огаревым. Теперь подземный ход и комната с сосудами и ковром Аладдина казались ей полной чушью. Она тряхнула головой и только сейчас заметила у себя на шее зеленый клетчатый шарф. Мамин шарф, который она стащила в свой первый поход в цирк. Оля точно помнила, что шарф она не брала. «Очередной дурацкий сон», – решила она и попробовала ущипнуть себя за щеку. Плоская, стертая подошва заношенных старых кроссовок не вынесла такого маневра, и ноги Оли поехали вперед против ее воли. Оля завалилась на бок и заскользила вниз.

– Дядя Паша! – крикнула она, но черный туман плотной пеленой защищал Огарева от ее голоса.

Оля не визжала и не вопила. Она позвала дядю Пашу еще раз, а потом, слабо пискнув, полетела спиной навстречу плитам на городской площади. Оля летела и слышала все вокруг – как спорили Сан Саныч и Огарев о том, нужно ли было ее приводить на купол, как журчал фонтан, как жег сцепление очередной шумахер на «четырке», проезжая по улице Чапаева, как город – большой черный ящер со светлячками на спине – раскинулся вдоль Волги меж холмов, свернулся клубком и глубоко вздохнул, пытаясь скинуть с себя светляков и заснуть спокойно хотя бы раз; она слышала хлопанье шарфа на ветру и собственное дыхание, которое трепыхнулось в ней от удара и тут же оборвалось. Светляки на спине у ящера наконец потухли. Наступила темнота.

Глава 13

Свет

Сентябрь 1994 года

Саратов, Городская клиническая больница № 2

– А я говорил тебе… – Оля слышала сквозь сон голос, звенящий и слегка писклявый. Голос не Огарева и не Симы. – Я говорил тебе, что не она, что рано, что ты ошибся! – Голос нарастал, звенел и дрожал, как дрожат бокалы и стекло в серванте, если сильно хлопнуть дверцей.

– Говорил. – Второй голос, с хрипотцой, звучал тихо, почти шептал.

«Огарев», – мелькнула мысль и укатилась вслед за остальными беглыми мыслями на задворки неокрепшего сознания.

Оля открыла глаза. Она лежала на спине. Все вокруг сочилось белым больничным светом, даже лампа над ней светила не желтым, теплым и привычным, а обжигающе-белоснежным. Оля зажмурилась, вздохнула и снова решилась заглянуть в этот белый и чужой мир. Она с трудом скосила глаза вбок – шея у нее одеревенела и отказывалась двигаться, Оля попыталась все-таки повернуть голову, чтобы рассмотреть говорившего, но тут же почувствовала, как боль исподтишка ударила ее в позвонок, который кто-то в ее сне несколько раз назвал «атлантом», потом перетекла в затылок и дотянулась ниже – до лопаток. Оля застонала и так и осталась лежать, повернув голову направо. Скулой и щекой Оля уперлась во что-то гладкое и твердое. «Ошейник какой-то», – подумала она. Фигура Сан Саныча расплывалась, двоилась и никак не хотела обретать четкий контур, но Оля все-таки определила, что писклявый голос принадлежал ему. Сан Саныч продолжал расплываться, постепенно сливаясь с фоном, его пожирал белый свет, и вскоре Сан Саныч исчез. Теперь Оля видела все предметы четко, но в палате ни Сан Саныча, ни Огарева уже не было. Они испарились, как испаряется мираж в пустыне, и Оля усмехнулась такой точной мысли – больница и была похожа на пустыню, но вместо песка здесь всем заправлял вездесущий белый свет. Оля полежала еще немного в тишине, а потом решила, что с нее хватит. Она зажмурилась, чтобы свет перестал жечь ей глаза, и закричала.

– Эй! – Ее голос летел по тихой больнице и сбивал с ног медсестер и врачей. – Эй!

Оля кричала только «эй», другие звуки было чудовищно тяжело собирать в слова. Звук «э» казалася ей таким естественным и простымй, а «й» – слишком коротким, капризным и сложным. На крик долго никто не приходил – Оля прислушивалась, как тикают на стене часы, она насчитала девятьсот секунд, а потом дверь распахнулась.

– Олечка!

Оля не стала поворачивать голову в сторону двери, слишком тяжело далось ей предыдущее движение.

– Доченька! – Следом за женским голосом в палате зашуршали шаги.

Оля слышала, как хлопают от быстрого маминого шага по́лы больничного халата – так же хлопал на ветру ее шарф, пока она летела вниз, вниз, вниз.

Олина мама обежала кровать, сбросила на ходу сумки и пакеты, которыми была нагружена, и в следующую секунду Оля увидела, что мама стоит перед ней на коленях, что лицо у нее красное и отекшее и за слезами – маленькими растекающимися по нижнему веку мутными каплями, которые дрожат в ее глазах, – даже нельзя разглядеть цвета радужки. Оля смотрела на маму и видела, как дрожит веко, как слипаются ресницы, как растекается тушь, она слышала рыдания и тянула руки маме навстречу.