Цитадель: дочь света

С моим маленьким ростом пионербол был изощренным издевательством над ребенком. Я не могла докинуть мяч даже до сетки, за что регулярно получала как минимум подзатыльники, а то и порцию ругательств, обзывательств и изобретательную детскую месть в виде зубной пасты на лице, пятен гуаши в постели, лягушек в шорты… Пионербол навеки травмировал мою нежную психику. В общем-то, на этой печальной ноте и закончились мои поездки в лагеря – одной сменой в Орленке, мечте советских детей. Я же по приезду устроила опекунам такую истерику, что даже их железная психика не выдержала.

И это еще не считая того, что на второй неделе смены я ушла в лес и преспокойно жила там одна неделю, питаясь ягодами и запасами сухарей из черного хлеба, предусмотрительно украденного с кухни. Меня искали тогда с собаками, но что мне собаки? Словом, в дальнейшем я проводила лето дома в гордом одиночестве, хотя иногда и жалела о чудесной неделе жизни в лесу, ночных купаниях и дивном единении с природой.

Что-то я отвлеклась…

Фашист смотрел на меня странно, растерянно.

– Что? – спросила я его.

Он задумчиво покачал головой.

– Вы удивляете меня, госпожа. Пожалуй, я пока оставлю вас в живых.

– В качестве придворного шута? – не удержалась я.

– Возможно.

– А поесть мне дадут? И одежку ваши молодчики порвали…

– И поесть, и ванну, и кофе в постель, – церемонно поклонился фашист. – Личную прислугу не желаете? Нет? Жаль. Арман проводит Вас в Ваши покои. Арман!

Молодой мужчина невысокого роста с буйной растительностью на лице, сутулыми плечами, что выдавало в нем оборотня, и с пустым взглядом шагнул ко мне, чуть склонив голову.

– Постойте! – крикнула я.

– Еще вопросы? – лиха заломил бровь фашист.

– Только один – где Ника?

– Ника? – задумчиво произнес пенсионер, внимательно изучая кривой ноготь на большом пальце правой руки. – А кто это?

– Вот только не надо прикидываться глупее, чем вы есть на самом деле, – вежливо сказала я (истерика у меня закончилась). – Ника – это такая высокая красивая блондинка с голубыми глазами. Настолько красивая и настолько высокая, что с вашим обостренным чувством прекрасного вы не могли её убить.

Брови темного властелина взлетели так высоко, что даже волосы у него зашевелились.

– Поверьте, я могу убить кого угодно, – ласково улыбнулся он. – Хотите, продемонстрирую?

– Упаси Боже, – содрогнулась я. – Здесь только я и Арман. Меня убивать пока не надо, а Арман еще не показал мне мои покои.

Мне почудилось, или в глазах у Армана промелькнула искорка жизни?

– Тогда на чем основывается ваша догадка? – ласково спросил старик.

– Кем бы вы ни были, вы явно не содомит, – с удовлетворением констатировала я. – По глазам вижу, что вы любитель женщин. Поди-ка и гарем содержали в недалеком прошлом?

По деду было видно, что бурная молодость у него в далеком прошлом, но ведь немного лести еще никогда не вредило? Меня не покидало ощущение, что он не воспринимает меня всерьез, и это было мне на руку.

– А что такое «содомит»? – поинтересовался фашист.

– Мужеложец, – просветила его я. – Гомосексуалист. Голубой. Педераст. Мужчина, который испытывает нездоровое влечение к своему полу. Или к молодым юношам.

На лице фашиста отразилось неприкрытое отвращение и удивление. Боже, благословен мир, не испытавший этого порока! Я не имею в виду орков, как вы понимаете.

– Но как?! – несколько растерянно произнес он. – Как возможно удовлетворение таких желаний?

– Просветить? – поинтересовалась я.

– Не надо! – содрогнулся он. – Какая мерзость!

– Ясно, – кивнула я. – Про скотоложство я, пожалуй, промолчу.

– Про ското… – поперхнулся дед. – Из какого гнезда разврата вы прибыли?

– О-о-о! – покачала головой я. – Да вы, уважаемый, не толерантны, да-да. Так где Ника?

– Я не знаю, кто такая Ника, – пожал плечами властелин тьмы.

– Ложь, – с удовольствием сообщила ему я. – Я же все-таки Водящая Души.

Разумеется, я блефовала. Если б я могла различать, где правда, а где ложь, я уже давно бы разбогатела. Но Алехандро сказал, что Ника жива, а этот мерзкий скорпион непременно должен был наложить на неё свои желтые сморщенные лапки.

Он посмотрел на меня очень внимательно, но в гробу я видала его пронзительные взгляды. Изощренно лгать я научилась еще в детстве. Я лгала опекунам, лгала учителям, лгала психологам, лгала сокурсникам, и никто, кроме Ники, Павла и иногда Даши, не мог меня на этом поймать.

– Я говорю правду, – сказал спокойно фашист. – На этот раз. Ники больше не существует. Такой, какой вы её знаете.

– Что от неё осталось? – спросила я с ужасом.

– Что-то осталось, – с поганой ухмылкой сообщил мне дед. – Немного, поверьте мне. И если уж вы так настаиваете, я устрою вам экскурс в мой серпентарий. Когда-нибудь. Арман!

Я закрыла глаза, пытаясь справиться с нахлынувшим страхом.

Страх. Липкий, как мед. Я ненавижу мед. Тягучий, черный страх. Он пахнет как сгоревший волос, как нежилой дом, как глубокий колодец, где в глубине маслянисто плещет вода. Он кружит голову, сдавливает горло, подкашивает колени, морозит кончики пальцев. Страх – это самое мерзкое, что может быть в жизни.