Цитатник Юнга. Изречения, максимы, афоризмы

В моей медицинской практике, равно как и в личной жизни, я часто сталкивался с загадкой любви и никогда не мог ее разрешить. Подобно Иову, руку свою полагаю на уста мои (Иов XXXIX, 34). Здесь заключено самое великое и самое малое, самое далекое и самое близкое, самое высокое и самое низменное. И одно не существует без другого. Мы не в состоянии выразить этот парадокс. Что бы мы ни сказали, мы никогда не скажем всего. А говорить о частностях – значит сказать слишком много или слишком мало, поскольку смысл имеет лишь целое. Любовь «все покрывает, всему верит… все переносит» (1 Кор. XIII, 7). Здесь все сказано. Воистину, мы суть жертвы или средство великой космической «любви». Я беру это слово в кавычки затем, что имею в виду не страсти, предпочтение, желание или благосклонность и прочие подобные вещи, но то, что выше индивидуального, некую целостность, единую и неделимую. Сам будучи частью, человек не в состоянии постигнуть целое. И он собою не располагает. Он может смириться, он может бунтовать, но он всякий раз оказывается в плену этой силы. Он от нее зависит, и он на нее опирается. Любовь – это его свет и его тьма, конца которой нет. «Любовь никогда не перестает» (1 Кор. XIII, 8) – говорит ли он «языками ангельскими», или с научной дотошностью изучает жизнь – от простейшей клетки до основания ее. (6, 348)

515

Человек может попытаться назвать любовь, перебрав все имена, которые знает, и все же это станет бесконечным самообманом. И если у него есть хоть капля мудрости, он должен смириться, обозначив ignotum per ignotius

(неизвестное через более неизвестное (лат.), т. е. назвав ее именем Бога. Тем самым он осознает свое смирение и свое несовершенство, свою зависимость, но в то же время и свою свободу выбирать между истиной и ложью. (6, 349)

516

Но хотя наша прогрессивность во множестве случаев может привести к восхитительному исполнению желаний, она в равной степени накапливает и гигантский Прометеев долг, который время от времени приходится выплачивать в виде ужасающих катастроф. Веками человек мечтал о полете, а все, что мы получили взамен, это град бомбардировок! (8, 99)

517

Прогрессивный идеал всегда более абстрактен и менее естествен и «морален» в том, что он требует предательства традиций. Прогресс, усиленный волей, всегда конвульсивен. Отсталость может быть ближе к естественности, но ей, в свою очередь, всегда угрожает болезненное пробуждение. Более древний взгляд на вещи понимал, что прогресс возможен лишь Deo concedente

(подчиняясь Богу (лат.), и таким образом обеспечивал себя признанием противоположностей и повторял извечные rites d’entrée et de sortie на более высоком уровне. (8, 100)

518

Не человек создал дух, а дух создал человека творческим, постоянно побуждая его, одаривая прекрасными идеями, наполняя силой, «энтузиазмом» и «вдохновением». Он насквозь пропитывает все его существо, и возникает серьезнейшая опасность: человек начинает считать, что это именно он создал дух и что он обладает духом. В действительности же, прафеномен духа овладевает им, и, представляясь в качестве добровольного объекта человеческих намерений, он сковывает свободу человека тысячами цепей точно так же, как это делает физический мир, становясь навязчивой идеей. Дух угрожает наивно мыслящему человеку инфляцией, ужасные и поучительные примеры чего дает наше время. Опасность тем более возрастает, чем больше мы интересуемся внешними объектами и чем больше мы забываем о том, что усложнение нашего отношения к природе должно идти рука об руку с соответствующим усложнением отношения к духу, так чтобы установилось необходимое равновесие. Если не компенсировать внешний объект внутренним, возникает необузданный материализм, усиленный маниакальной самонадеянностью или угасанием самостоятельности личности, что, в конце концов, соответствует идеалам тоталитарного массового государства. (8, 295)

519

Худший грех человека – его бессознательность, но ему потакают с превеликим усердием даже те, кто должен служить человечеству как его учителя. Когда же мы перестанем воспринимать человека по-варварски и со всей серьезностью начнем искать пути и средства к освобождению его от одержимости и бессознательности и выполним тем самым наиболее важную задачу цивилизации? Неужели мы не в состоянии понять, что все идущие извне исправления и усовершенствования не касаются внутренней природы человека и что в конечном итоге все зависит от того, есть ли в обладающем наукой и техникой человеке ответственность, или нет. Христианство указало нам путь, но как свидетельствуют факты, оно проникло недостаточно глубоко. Какие глубины отчаяния должны открыться взору ответственных мировых лидеров, чтобы они наконец сами смогли удержаться от соблазна? (8, 336)

520