Цицерон

Но Брут не пришел. Пока он тратил время на осаду восточных городов, цезарианцы объединились и захватили Рим. Город был потоплен в крови. Тысячи людей погибли. Понял ли Брут свою вину? Осознал ли, что он, провозгласив мир, бросил Рим в пучину войн и, пожалев нескольких негодяев, обрек на смерть столько невинных, беспомощных людей? Нет. Брут так ничего и не понял. Как многие идеалисты, он обвинил во всем порочность человеческой природы. Узнав обо всем, что произошло, он воскликнул, что «сильнее, чем скорбь и сострадание, его сокрушает стыд» за римлян, ибо «они сами больше, чем тираны, виновны в том, что влачат рабскую долю» (Plut. Brut., 28). Вот как описывает его самоубийство Плутарх: «Храня вид безмятежный, даже радостный, он простился со всеми по очереди и сказал, что… он счастливее своих победителей… он оставляет по себе славу высокой моральной доблести»

(Plut. Brut, 52). Увы! Так мог сказать Сократ, учивший сограждан добродетели и казненный ими, но не Брут, виновник их бед, пусть и безвинный.

Так кончил жизнь Брут. Но вернемся к Цицерону. Как случилось, что он стал посылать армии в бой? Как стал он главой Республики?

Последняя защита Цицерона

Цицерон тщетно призывал Брута к решительным действиям. Когда же тот захотел уехать, старый оратор не стал его удерживать. Он боялся, что Брут может пасть жертвой Антония. Сам Цицерон чувствовал, что надвигается страшное время. Он был уже стар. Он пережил две гражданские войны и три диктатуры. Сражаться он не мог. Он так устал и был так измучен! И вот он задумал провести последние дни в Греции, стране своей юности. Но он все колебался и никак не мог решиться уехать. В тоске бродил он по берегу моря. Дули противные ветры и не пускали его. И ему чудилось, что они, словно живые существа, удерживают его и просят: «Не уезжай!» (Fam., XII, 25, 3). И вот тут на пустынном морском берегу 17 августа 44 года встретился он с Брутом, который готовился взойти на корабль. То было печальное зрелище, говорит Цицерон. Брут был совсем один, унылый и печальный. Казалось, что не только люди, но берега и волны его оплакивают. Узнав, что Цицерон тоже задумал уехать, Брут был поражен. Он стал горячо доказывать, что оратор не должен покидать родину. Его долг немедленно вернуться и пробудить своими речами патриотизм римлян. Сделать это может один Цицерон. В письме к Атгику он даже горько жалуется на Цицерона, который малодушно решил бежать. Не он ли говорил, что сладка смерть за отчизну! И оратор решил вернуться. А Брут поехал в Грецию один.

Я думаю, однако, что Цицерон все равно не уехал бы. Не уехал, даже если бы не было ни встречи с Брутом, ни ветров. В страшные для Рима дни — когда создался Первый триумвират, когда готовилась гражданская война, — Цицерон всегда начинал с того, что объявлял, что уедет. Он говорил об этом так долго и настойчиво, что ученые Нового времени в праведном негодовании называют его жалким трусом, а в доказательство приводят его собственные слова. Но они как-то не замечают, что в решительный момент он всегда остается и идет навстречу буре. В первый раз он поплатился изгнанием и разрушением дома, во второй — полным разорением. Теперь настало время отдать жизнь. И Цицерон знал это. Объясняя Аттику, почему он возвращается, он говорит: «Человеку моих лет не следует отходить далеко от могилы» (Att, XVI, 1,

7). И они простились: Брут отправился в Грецию, Цицерон — к могиле.

Был последний день месяца августа, когда Цицерон подъехал к воротам Рима. Его всегда встречали с восторгом, всегда к нему выходили толпы народа. Но сегодня это было нечто особенное. На много миль по обеим сторонам дороги стояли тесными рядами люди. Их было столько, что приветствия заняли целый день (Plut Cic., 43). То, что услышал он в этот знойный день, его поразило. Гнетущий страх навис над городом. Всё трепетало перед Антонием. В сенат он входил с бандой вооруженных головорезов. Солдаты оцепляли здание. Повсюду были его шпионы. Через несколько дней оратор написал другу, что в Риме все подавлено оружием. Нет ни законов, ни судов, ни намека на гражданские права (Fam., X, 1, 1). На следующий день, 1 сентября, Антоний велел созвать сенат, чтобы воздать божеские почести убитому Цезарю.

Цицерон еще не имел плана действий, не собрал достаточно сведений, поэтому решил не ходить в сенат. Наутро он прислал Антонию письмо, где извинялся, что не может прийти, — он так устал от знойной дороги, что весь день вынужден провести в постели. Все знали, как слаб здоровьем Цицерон, и оправдание казалось весьма основательным. Но Антоний пришел в бешенство. Он выругался и велел солдатам силой притащить Цицерона. А если его не найдут, спалить его дом. Сенаторы стали униженно молить тирана не гневаться и простить больного старика. Но Антоний был неумолим. Только когда ему предложили большую сумму денег как залог, он смягчился (Plut. Cic., 43).